Человек-Олень
Шрифт:
— Зато что вы знаете о формуле Герона? О законе тяготения Ньютона? О внутреннем строении лягушек и ящериц? О Мухтаре Ауэзове? Абае? Джамбуле? И где находятся Парагвай, Уругвай? И сколько на земле океанов?
— Ну, замолотил! — Упрай заткнул уши. — Подумаешь, какие великие знания! Кому не известно, что твоему Ньютону на голову свалилось яблоко и он с перепугу проснулся ночью? А у Абая было две жены, так он еще заглядывался на молоденькую сноху, вот он и бегал с места на место… Все это и мы знаем. А насчет того, где находится Уругвай, я не могу сказать, конечно, зато знаю, где находится Бурундай — там живет моя старшая дочь, и в позапрошлом году я ездил туда.
Нуржан схватился за живот. Упрай, глядя на смеющегося
— Ну и молодежь пошла… Вырождается наше древнее семя.
— Вырождается, ага, — согласился Нуржан. — Сорта плохие пошли.
То ли нечего было ему сказать в ответ, то ли вспомнив о чем-то, Упрай задумчиво смотрел в окно.
Снег сыпал и сыпал. Голоса в конторе смолкли, и настала невыносимая, тоскливая тишина. Но продлилась она не долго.
— Чего мы только не видели, — вздыхая, молвил Упрай, и его смуглое лицо, казалось, совсем потемнело и постарело. — Да! Чего только не видели… И вот довелось остаться в живых да потолковать с дорогими потомками. С преемниками нашими, у которых бредовые слова на устах. Которым, кажется, по сто лет уже… А казалось бы — чего им не хватает? Еда на столе, одеты, обуты. Живи, радуйся…
— Ладно, ладно, ага, чего там, не надо унывать, — перебил его Нуржан, улыбаясь. — Поеду я, так и быть.
— Эх, чтоб тебе! — вскинулся Упрай. — Давно бы так! Выходит, недаром про тебя в газете писали, что передовой комсомолец. А я, признаться, вначале долго думал, что у тебя такого передового… Но, видно, ошибался я.
— Но у меня будут условия, — сказал Нуржан. — Три условия.
— Выкладывай! — Вскочив с места, управляющий направился к Нуржану. — Надеюсь, они выполнимы.
— Первое: одним из помощников должен быть Аманжан.
— О аллах! Забирай большеротого! Можешь его и оставить там, в Глубинном крае, никто по нем плакать не будет. — И, высказав это, Упрай с довольным видом заржал.
— Вторым помощником беру Бакытжана. Парень он толстый, румяный, будет у нас вместо печки.
— На кой он тебе, этот тюфяк? — удивился Упрай. — Поездка будет нелегкой, там жигиты нужны. Снег видишь какой. Зима суровая. Призрак Снежной девушки, говорят, является на тех дорогах, предвещая голод и джут.
— Ничего! Снежная девушка нам не страшна, ага. Боюсь только, что все это одни выдумки.
— Небось если бы правда была, то жениться бы на ней захотел, а?.. Ну, ладно! Давай выкладывай третье условие.
— Дадите мне, уважаемый, ваш полушубок, шапку эту выдровую и вот эти валенки. Если вернусь целым и невредимым, то все отдам обратно.
Упрай добродушно рассмеялся:
— А может, тебе еще кальсоны мои и рубаху нательную дать? Похоже, парень, ты и на самом деле решил сватать Снежную девушку.
* * *
В контору заглянули Бакытжан с Аманжаном. Обо всем договорившись, все четверо вышли на улицу. Прощаясь с парнями, управляющий сказал:
— Мне жалко вас посылать, но что делать, дорогие? В совхозе соломинки, чтобы поковыряться в зубах, и той нет. Три года засухи! Совсем измучилась скотина. Если еще год протянется такое — ни одной головы не уцелеет. Тогда всем нам, почтенные, придется тоже протягивать ноги…
Снег, казалось, повалил еще сильнее. Порою пушистые хлопья его летели так густо, что за ними ничего не было видно. Белая мгла бесшумно оседала сверху, перекрашивая в белый цвет все, что было на земле. Люди, облепленные снегом, постепенно становились похожими на снеговиков. Вспорхнув у самого лица, пушистая снежинка села на ресницы Нуржана и не растаяла, а затрепетала и рассыпалась, когда он заморгал глазами. Тихо было на дне белого мира, куда медленно опускался его холодный густой осадок.
— Ну, чего стоим? — нетерпеливо воскликнул Аманжан. — Пойдем ко мне бузу пить. Как раз поспела буза — шибает в
— Надо идти собираться, — ответил Нуржан.
— А чего там собираться? Заведем трактор, сядем и поедем прямо к Снежной девушке. Слышали, наверное, какие сказки про нее рассказывают?
Упрай давно ушел, и, кроме троих парней, никого не было на улице. Даже псы, обычно путавшиеся под ногами, исчезли куда-то, словно перебили всех до одного. Не слышно было ворон, чье карканье во всякое время дня нарушало деревенскую тишину. Снег, один лишь снег! На земле, в небе. И посреди этого снежного океана медленно идут трое друзей. Когда они уже подходили к дому Аманжана, перед ними возник из белой мглы всадник, едва различимый, словно призрак. Нельзя было разобрать, какова масть лошади, мокрый круп которой был облеплен снегом. Крутые бока ее ходили от запаленного дыхания, из ноздрей валил пар. Верховой привстал на стременах и хрипло крикнул:
— Эй, не видели Упрая?
— Сейчас только домой пошел, — отвечал Нуржан. — А вы куда так спешите?
— Ах, отца его… будь он неладен, — мрачно ругнулся человек.
— Кого это вы так кроете, уважаемый? — полюбопытствовал Аманжан.
— Всех! Чтоб им пусто было! Овцы гибнут! Три дня назад еще трактор просил, чтобы снег расчистили на пастбище, а где он, трактор? Был сейчас у тракториста дома, а он пьяный валяется! Машину снегом завалило, и дети устроили там горку! Ребятки, — взмолился чабан, — выручите! Из своего кармана заплачу за работу! Поедемте, а? Наряд вам закрою, что пятьдесят квадратных километров снега расчистили. Что хочешь подпишу вам, ребятки!
— Не можем, ага! Нас самих в Айыртау за сеном гонят, — отвечал за всех Нуржан.
— О аллах! Чего я время только зря теряю? Пять-шесть овечек сдохло, наверное, пока я здесь с вами… — с отчаянием вскричал всадник, взмахнул камчой, огрел лошадь и умчался в снежном вихре — лишь пар взвился над тем местом, где только что был его разгоряченный конь.
А снег шел и шел.
У Аманжана мать была самой молчаливой женщиной на свете. Никто еще не слышал, чтобы она сказала кому-нибудь, мол, зайдите к нам или как поживаете, — хоть какое-нибудь приветливое слово. Посмотрит исподлобья, беззвучно пошевелит губами и прочь отойдет. Даже не по себе становилось при встрече с нею. Но, хотя и не водилась ни с кем, удивляла она аул безотказностью в одном деле: вязала всякому, кто только попросит, чулки, шаль или свитер, варежки. И большую часть дня просиживала над вязанием, забросив все домашние дела. Сын ее, Аманжан, часто ругал ее, считая, что люди пользуются необъяснимой простотой и безотказностью его нелюдимой матери, но Ундемес-шешей, Молчунья, не отвечала ему и продолжала заниматься своим любимым делом. И лишь изредка, в минуту полного уединения, она принималась напевать что-то печальное, невнятное и красивое; крупные слезы капали тогда на бесконечное ее вязанье.
Эта женщина была из чужих краев. Приехала она откуда-то со стороны Айыртау, и о ее прошлом никто не знал в ауле. Аманжана она принесла за пазухой, а теперь он вымахал в здоровенного жигита. Такой, как говорится, пнет железо — и напополам… И нравом был не в мать — строптивый, дерзкий. Отец его был неизвестен, носил он материнскую фамилию. Когда Аманжан подрос и смог задать матери очень важный для себя вопрос: «Где отец?» — она лишь коротко ответила: «Погиб на войне…»
Что ж, война многое напутала в мире. Явила людям, что в жизни не так просто определить хорошее и плохое. Многих она обвинила, а многих и оправдала. Многое скрыла в себе и навеки утаила. Так Аманжан, родившийся в сорок шестом году, не мог понять, каким образом отец его погиб на войне, которая кончилась, как известно, в сорок пятом. Но об этом никто особенно не допытывался, ибо подобных несоответствий с рождением детей, отцы которых якобы погибли на фронте, было немало в ауле. Война, как говорится, списывала все.