Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке
Шрифт:
Только к концу января адъютанту генерала Лукача стало известно, кто он такой, его комбриг. Постоянно общаясь с ним, Алеша нередко удивлялся осведомленности своего комбрига в литературной области. Когда же Лукач узнал, что его адъютант — бывший поэт, печатавшийся в толстых эмигрантских журналах, между ними в свободное время чаще стали возникать разговоры о литературе. Заводил их всегда Лукач. Однако полное объяснение его интереса к художественной литературе появилось лишь после того, как комбриг доверил ему свою московскую фамилию.
Произошло это в Альбасете, куда Лукач примчался, чтобы получить для Двенадцатой к назначенному на первые числа февраля обширному республиканскому наступлению две тысячи трехлинеек, доставленных
Горько разочарованный, Лукач, проведя всю альбасетскую ночь в тревоге, решил возвратиться восвояси. Но до отъезда он написал большое письмо в Валенсию старшему советскому командиру и главному советнику при Ларго Кабальеро. Доставить письмо Лукач поручил Алеше, но беда была в том, что адрес столь важного лица никому в Альбасете не был известен, и узнать его надлежало в Центральном Комитете испанской компартии. Хотя на конверте и было написано: «Товарищу Гришину[Я. К. Берзин] от П. Лукача», но Алеша давно уже заметил, что никто из советских этот, очевидно недавний, псевдоним главного советника не употреблял. Его называли или с почтительной фамильярностью Стариком, или Яном Карловичем. Перед тем как запечатать письмо, комбриг прочел его вслух Алеше.
— По моему мнению, человек всегда должен знать, что везет. Почему я так думаю? Потому что был когда дипкурьером. Не зная содержания, вы могли бы не суметь поддержать меня, если вдруг Старик с вами заговорит. Имейте в виду, что это оч-чень большой человек. Держитесь с ним соответственно: прямо и, что называется, без задней мысли. Надеюсь, он сделает все, о чем я прошу, и дня через два Севиль сможет отправить отсюда винтовки и патроны. Только у меня будет еще одно поручение. Я доверяю вам список на пять старших наших товарищей, прибывших сюда из Москвы и за три почти месяца но получивших от своих близких ни строчки. В списке проставлены и здешние и настоящие их имена. Понятно, вы должны держать их в секрете. Обратитесь сначала к начальнику штаба Яна Карловича полковнику Петрову, в отличие от нашего Петрова, это его подлинная фамилия, а если он самолично не сможет заняться этим, надеюсь на вас. Разыщите любой ценой в нашем консульстве заведующего полевой почтой, скажите ему, что все мы считаем эту неувязку чистейшей пробы безобразием, и отдайте список...
Первым в нем стоял Пауль Лукач, против этого имени каллиграфическим почерком Белова было написано нередко попадавшееся Алеше в советских журналах имя венгерского писателя Матэ Залки. Вторым шел коронель Фриц, которого на самом деле звали Павлом Ивановичем Батовым. Коронель же Петров и дома именовался Петровым, но обладал именем и отчеством: Георгий Васильевич, а кроме того, в скобках, будто на всякий случай, было еще указано: Фердинанд Козовский. Подлинная фамилия Белова выглядела просто — Луканов, он ни с того ни с сего носил итальянское имя Карло. Самым же труднозапоминающимся оказался пятый и последний — Мигель Баллер, фамилия и труднопроизносимое имя его были Санто Рёже.
Порученные дела заняли у Алеши и Севиля по двое суток, как оптимистически предполагалось, а почти неделю, но к Мадриду тем не менее оба подъезжали, чувствуя себя победителями: далеко позади них, во дворе альбасетских оружейных складов, на камионы Двенадцатой поспешно грузились две тысячи винтовок со своими столько раз воспетыми русскими трехгранными штыками и двести тысяч патронов, а сверх того и выделенные по распоряжению Асенсио три — по одному на батальон — скорострельных зенитных орудия знаменитой швейцарской
Однако Алеша в отсутствие Лукача и Фрица был весьма холодно встречен в штабе. При молчаливом согласии Петрова начальник штаба отчитал его за недопустимо затянувшееся пребывание в глубоком тылу, и лишь когда Алеша вынул два письма для того, кто и здесь именовался Петровым, но одновременно, хотя и в скобках, был еще Фердинандом Козовским, а Белову даже целых три, да еще сообщил, что привез по одному Лукачу и Баллеру, гнев сменился на милость, и Белов согласился взять в руки оправдательный документ: записку от валенсийского Петрова генералу Лукачу, сообщавшую, что старший советник не мог попасть на прием к премьер-министру и министру обороны в течение пяти дней и в конце концов направил «Вашего посланца к генералу Асенсио с написанным Вами тов. Гришину письмом, но переведенным на испанский таким образом, будто оно адресовано министру обороны».
Задуманное грандиозное наступление на дальнем левом фланге Центрального фронта,— в котором кроме мадридских старожилов дивизии бывшего каменщика Листера, бригады бывшего преподавателя Маркеса, бригады карабинеров, Одиннадцатой и Двенадцатой интербригад должны были участвовать и Четырнадцатая и Пятнадцатая, еще не прибывшая из Альбасете,— сначала планировалось на конец января, однако занятие франкистами Махадаонды заметно повлияло на эти сроки. Хладнокровный полковник Малино[Р. Я. Малиновский.], руководивший попытками выбить неприятеля из нее, вынужден был вовлечь в это дело Четырнадцатую, а там и Двенадцатую. Начать стягивание частей в район предполагаемых действий вдоль шоссе Мадрид — Валенсия республиканское командование смогло без риска лишь на стыке января и февраля.
Бригаду Лукача первоначально отвели из окрестностей Махадаонды на Эскориал, где, подражая горным вершинам, высил гранитные стены построенный еще при Филиппе II мрачный собор, превратившийся после его смерти в усыпальницу своего строителя, а позже и всех последующих испанских королей.
Лукач, проявивший полнейшее равнодушие и к уникальному архитектурному памятнику, и к лежащим в нем высокородным покойникам, очень воодушевился, узнав, что в отведенной ему квартире есть ванна. Он попросил Алешу помочь ему нагреть воды и принялся мыться, поливая себе из кувшина. Закончив, он крикнул, что забыл взять полотенце, и, просовывая в дверь сразу два, адъютант впервые увидел голую спину комбрига и чуть не уронил оба: от широких плеч и почти до пояса она была покрыта непонятного происхождения рубцами и шрамами.
— Что это у вас, товарищ комбриг? — с сострадание» воскликнул он.
— Как «что»? Неужели никогда не видели? Шомпола…
Конечно, Алеша в отрочестве слыхал, что в гражданской войне шомпола применялись вместо устаревших розог и шпицрутенов, а позже и читал о свирепом этом наказании. Однако сейчас, увидев страшные следы на теле комбрига и услышав, с какой бытовой простотой он выговорил ужасающее это слово «шомпола», Алеша был совершенно потрясен. У него даже возникло впечатление, что командир бригады как бы стесняется неизгладимых следов перенесенной им пытки, по крайней мере, он до сих пор явно скрывал от посторонних глаз изуродованную свою спину. Понятно, кроме испуганного восклицания, адъютант никакой дальнейшей нескромности себе не позволил, лишь привязанность его к Лукачу возросла и приобрела еще более почтительный оттенок. Лукач же продолжал держаться с ним по-прежнему приветливо и ласково, но о шомполах больше не вспоминал. При совместных же поездках продолжал заводить литературные беседы, однако на вопрос, не возникает ли у него замысел новой книги на испанском материале, заявил, что сейчас ему не до художественных обобщений. Он даже ничего не заносит в записную книжку, как делал дома, и не строит никаких писательских планов: они неизбежно отвлекали бы его внимание и душевные силы, а у него на руках полторы тысячи жизней, за которые он отвечает перед собственной совестью...