Человек с Зелёной тростью
Шрифт:
***
– Твои глаза – два океана,
И я тону в них от любви
Под месяцем рогатым, Эльвин
Меня скорее позови.
И я примчусь к тебе с ветрами,
С лучами света прилечу
И со всей силы, крепко-крепко
Тебя в объятья заключу.
Чтоб быть с тобою вечно вместе
Чтоб твои губы целовать
И чтоб под покрывалом ночи
С тобой, мой ангел, танцевать.
Скажи на ухо мне, что любишь
Возьми с меня обет молчать
И будет легче мне в разлуке
Часы в надежде коротать.
На секунду установилась неловкая пауза. Том счастливо вздохнул.
– Дорогая, тебе понравилось?
Эльвин смущённо опустила глаза.
– Да, очень мило. – Слегка краснея, выдавила она, несознательно зажимаясь в себе и чуть отодвигаясь в сторону.
Уже с час они неспеша прогуливались вдоль поляны, и уже с час Том заставлял Эльвин чувствовать безумное стеснение, читая и читая ей стихи своего собственного сочинения. Он всё ещё сомневался, не из-за него ли плакала его ненаглядная сегодня у куста, и хотел наговорить ей сегодня столько приятного, чтобы она до конца почувствовала его любовь и, если он действительно в чём-то провинился, простила его.
Левой рукой Томас обнимал Эльвин за плечи, а правой изящно водил в воздухе по мере чтения и иногда дотрагивался до лица и шеи своей невесты, чем ещё больше смущал её.
Бедная Эльвин была уверенна, что можно было прекрасно обойтись без всего этого, особенно в некоторые моменты особо жарких строф, когда Том ещё сильнее прижимался к ней и переходил на сладкий шёпот, а в некоторых случаях на поцелуи.
По ходу того, как Том разливался как соловей, Эльвин с замиранием отводила взгляд, а иногда волнительно поднимала на него глаза, всё более уверяясь в том, что если записать стихи Тома на бумагу, она немедленно воспламенится.
А в это самое время за шатром Мистера Грифа, закованный одной ногой в кандалы, на короткой цепи сидел одинокий Лиам. Ему было запрещено разговаривать с остальными Избранными и играть на гитаре в течение всего вечера. В этом и заключалось то ужасное наказание, которое придумал для провинившегося Учитель. Возможно, для кого-то это показалось бы уж слишком мягким способом, но у сурового Мага на этот счёт были свои соображения.
Мистер Паверус Гриф считал обычные порку и другие истязания глупостью по сравнению с неволей. Да, именно так. Для него не было более сурового наказания по отношению к живому, разумному существу, чем посадить его на цепь. Не было для него ничего страшнее ужасной, позорной кандалы, которая в те минуты безжалостно сковывала ногу Лиама и терла его кожу до крови.
Кланки, как пушистый розовый мячик, примерно сидел у Лиама на коленях, и чуть свесив свои ушки-антеннки, блестящими глазками наблюдал, как его хозяин, забыв обо всём, прижимает к лицу красивую косынку.
– Ах, – Вздыхал Лиам, закрывая серые глаза,– любовная горячка. Меня терзает любовная горячка! Как сильно! Как жарко! – Он тяжело дышал.– О, Боже мой, я так хочу ответа на своё чувство!
Лиам блаженно улыбнулся, потому что был уверен, что когда-нибудь (и даже очень скоро) он этот ответ получит.
– Кланки. – Шёпотом обратился он к своему другу.– Кланки, я знаю, что Эльвин тоже любит меня, я понял это, лишь только взглянув ей в лицо, когда они с Томом проходили мимо. Помнишь сколько нежности, сколько сострадания было в её глазах, когда она увидела меня на цепи? Да, и я уверен на сто процентов, что не будь с ней рядом Тома и ни прогони их тут же Гриф, она остановилась бы и сказала мне…
Кланки громко пискнул, заканчивая фразу своего хозяина, которая, как бы по-разному не звучала на всех языках, значит одно: «я люблю тебя».
– Да, приятель, именно это. – Лиам прекрасно понял маленького сюданфлафа. – И знаешь что? – Лиам выпрямился. – Я не собираюсь сдаваться! Если Эльвин любит меня, а не его (он с раздражением вспомнил Тома) мы будем вместе. Хоть раз справедливость восторжествует в моей жизни! Хоть раз всё будет так, как хочу я! И я не желаю больше скрывать своё чувство. Вот мой ответ всем дурацким запретам, всем преградам и ограничениям! – Он решительно вздохнул, аккуратно повязал косынку на шее и уже больше никогда не расставался с ней.
***
Был уже поздний-поздний вечер. Солнце сменилось бледной, холодной луной. Она загадочно переливалась и висела так низко, что казалось, вот-вот свалится кому-нибудь на голову.
Эльвин не понимала, каким чудом ей удалось вырваться от Тома и наконец-то вздохнуть свободно. Сегодня ей пришлось особо тяжко. Ни одни известные всем отговорки не помогали ускользнуть, ни какие изобретённые Эльвин уловки и выдумки в тот вечер не работали. Том был просто неумолим. Если Эльвин говорила, что у неё болит голова, он начинал целовать ей лоб; если она говорила, что устала ходить, он сажал её к себе на колени и прямо на ходу сочинял стихи всякого разного содержания. Если Эльвин жаловалась, что ей холодно и намекала на то, что лучше она пойдёт к себе и ляжет под одеяло, Том, к её ужасу расстёгивал рубашку и прижимал Эльвин к своей горячей груди, кутая её в объятиях, так что Эльвин миллионы раз жалела что придумала это.
И, наверное, ничто так и не помогло бы девушке, если бы Эдвин, наконец, не позвал Тома помогать ему переносить сушившиеся травы в шатёр Учителя.
Помощи Эльвин он не потребовал, и бедная девушка с облегчением побыстрее удалилась к себе в шатёр.
Эмили ещё не вернулась, и у Эльвин было немного времени побыть одной и обдумать всё, что сегодня произошло, а в особенности не отвлекаясь помечтать о Лиаме.
Она немного походила взад-вперёд, потом умылась, переоделась ко сну и села на кровати немного повышивать.
Эмили появилась примерно через полчаса, какая-то хмурая и очень уставшая.
– Как уроки? – Спросила Эльвин, поднимая голову над работой. – Ответили?
– Уф-ф, даже не напоминай! – Эми недовольно плюхнулась на свою кровать. – Ты не представляешь, как он кричал, когда мы чего-то не знали! Просто ужасно! А не знали мы с Миркомом довольно много…– Она распустила волосы и растянулась на кружевных подушках. – Неужели я виновата, что у меня такая плохая память на всякие там лампагусы, силверплабусы и кораллоплосковидные кубышки!?