Человек в этом мире — большой фазан

ВОКРУГ памятника павшим воинам растут розы. Розовые кусты сплелись в заросль. Срослись так, что глушат траву. У роз белые цветы, мелкие и скрученные, словно из бумаги. Они шуршат. Брезжит. Скоро рассвет.

День Виндиш засчитывает утром, когда в полном одиночестве едет на мельницу. Перед памятником павшим воинам он считает годы. У первого тополя за памятником, где велосипед всегда проезжает углубление, он считает дни. А вечером, когда запирает мельницу, считает еще раз дни и годы.

Ему издалека видны мелкие белые розы, памятник и тополь. А если туман, белизна роз и постамента подступает к Виндишу вплотную. Сквозь эту белизну Виндиш проезжает. Он крутит педали, пока не доедет, и лицо у него становится влажным. Дважды на розовой заросли оголялись шипы, дважды ржавел под ней бурьян. Дважды тополь, обнажая себя, едва не сломался. Дважды дороги были под снегом.

Виндиш насчитывает два года перед памятником павшим воинам и двести двадцать один день в углублении перед тополем.

Каждый день, когда Виндиша на углублении встряхивает, у него мелькает в голове: «Всему тут конец». Что всему конец, он видит повсюду в деревне с тех пор, как решил уехать. Видит стоячее время, ради которого тут остаются. И видит, что ночной сторож останется даже после конца.

Отсчитав двести двадцать один день и подпрыгнув на углублении, Виндиш в первый раз слезает с велосипеда. Велосипед он прислоняет к тополю. У Виндиша гулкие шаги. Дикие голуби выпархивают из церковного сада. Голуби сизые — они, как утренний свет. И лишь из-за шума теряют это сходство.

Виндиш крестится. Щеколда у калитки мокрая, липнет к руке. Церковь заперта. Внутри за стеной святой Антоний. В руках у него белая лилия и коричневая книга. Он закрыт на ключ.

Виндишу холодно. Взгляд его скользит вниз вдоль улицы. Где она кончается, травы подбираются к деревне. Там, в конце улицы, идет человек. Он — черная нитка, прошивающая растительность. Подступающие травы вздымают его над землей.

Мельница онемела. У нее онемели стены, онемела крыша. И мельничные колеса стали немыми. Виндиш щелкнул выключателем, свет погас. Между колесами пролегла ночь. Темный воздух поглотил мучную пыль, мешки и мух.

Ночной сторож сидит на скамейке возле мельницы. Он спит. Спит с открытым ртом. Под скамейкой светятся глаза его пса. Руками и коленями Виндиш подтаскивает мешок и прислоняет к стене мельницы. Собака поглядывает на мешок и зевает. В ее белых зубах притаился укус.

В замочной скважине поворачивается ключ. Между пальцев у Виндиша клацает замок на двери мельницы. Виндиш и сейчас отсчитывает. Прислушиваясь к биению у себя в висках, он думает: «Моя голова — часы». Ключ он сует в карман. Собака поднимает лай. Виндиш произносит вслух: «Буду их заводить, пока пружина не лопнет».

Ночной

Виндиш идет к мельничному пруду. На берегу стог соломы. На полотне пруда стог — темное пятно. Пятно, которое воронкой уходит в глубину. Из стога Виндиш выволакивает велосипед.

«Там в соломе крыса», — уверяет сторож. Виндиш выбирает соломинки из-под седла и кидает в пруд. «Я ее видел, — подтверждает Виндиш, — она бросилась в воду». На воде соломинки похожи на волосы. Их кружат крохотные водовороты. Темная воронка проплывает мимо. Виндиш глядит на свое подвижное отражение.

Сторож пнул собаку ногой в брюхо. Она взвыла. Вглядываясь в воронку, Виндиш слышит собачий вой из воды. «Ночи тянутся долго», — сетует сторож. Виндиш отходит на шаг. Пруд остается в стороне. Он видит повернутое к нему стоймя полотно со стогом. По нему разлито спокойствие. Стог не имеет теперь отношения к воронке. И он светлый. Светлее ночи.

Шуршит газета. «Мой желудок пуст», — сказал сторож. Он достает из свертка хлеб и сало. В руке у него блеснул нож. Сторож жует. Лезвием ножа он скребет запястье.

Виндиш ставит велосипед рядом с собой. Смотрит на луну. Сторож, дожевывая, произносит: «Человек в этом мире — большой фазан». Виндиш поднимает мешок и взваливает на раму. «Человек сильный, — возражает он, — сильней любой твари».

У газеты взвивается угол. Ветер, словно рукой, подхватывает ее и тащит. Сторож кладет нож на скамейку, говорит: «Видно, я немножко вздремнул». Виндиш нагибается к велосипеду и, подняв голову, спрашивает: «Я разбудил тебя?» — «Не ты. Моя жена меня разбудила. — Сторож отряхнул хлебные крошки с пиджака. — Я знал, — продолжил он, — что поспать мне не удастся. Полнолуние. Приснилась высохшая жаба. Я устал смертельно, а спать лечь не мог. Потому что в постели лежала жаба. Я к жене обращался. А жаба глядела на меня ее глазами. У нее была коса моей жены. И женина ночная рубашка, закатавшаяся до самого живота. Я сказал ей: „Прикройся, у тебя сморщенные ляжки“. Жене сказал. А рубашку на ляжки натянула жаба. Возле кровати я присел на стул. И жаба губами моей жены улыбнулась. „Скрипучий стул“, — сказала. А стул не скрипел. Женину косу жаба перекинула через плечо. Коса была длинной, как ночная рубашка. Я ей: „У тебя волосы отросли“. Жаба подняла голову и заорала: „Надрался, сейчас со стула свалишься“».

На луне красное пятно облака. Спиной Виндиш прислонился к стене мельницы. «Глуп человек, — сказал сторож, — и всегда готов простить. — Собака сжирает шкурку от сала. — Я все ей простил. Пекаря простил. И как вела себя в городе, простил. — Он провел пальцем по лезвию ножа. — Вся деревня надо мной смеялась. — Виндиш вздохнул. — С тех пор я в глаза ей не мог смотреть, — добавил сторож. — Только одного ей не простил, что умерла так скоро, будто никого рядом не было — этого я не простил».

«Одному Богу известно, для чего они нужны, эти женщины», — говорит Виндиш. Сторож пожимает плечами: «Не для нас. Не для тебя и не для меня. Не знаю, для кого». Он поглаживает собаку. «А дочери, — допытывается Виндиш, — видит Бог, и те становятся женщинами».

На велосипеде тень, и тень на траве. «Моя дочка, — Виндиш медлит, он взвешивает в голове слова, — моя Амалия больше не девушка. — Сторож глядит на красное пятно. — У моей дочки икры, как дыни, — говорит Виндиш. — И я тоже не могу ей в глаза смотреть. У нее тень в глазах». Собака повернула голову. «Глаза лгут, — сказал сторож, — а икры нет. — Он расставил ноги. — Приглядись, как твоя дочь ходит. Если она при ходьбе ставит ноги на землю косо, значит, так оно и есть».

Сторож крутит в руках шляпу. Собака лежит, она не отрывает глаз от шляпы. Виндиш молчит. «Роса ложится, мука отсыреет, — бурчит сторож. — Бургомистр будет недоволен».