Человек звезды

Проханов Александр Андреевич

— Ну нет, Иона Иванович, вы слишком самокритичны. У России большая культура. Толстой, Достоевский, Чехов. Как прекрасны сцены из «Дяди Вани». «Многоуважаемый шкаф!» Или «Братья Карамазовы»: «Бога принимаю, а мир, им созданный, не принимаю!». Или Толстой: «Сколько земли человеку надо». О, эта великая русская культура!

— Матерное слово на заборе — вот наша культура. У нас половина заксобрания соплей о землю шибает. Вы спросите меня, какую я музыку слушаю. «Мурку» слушаю, а другого не надо. Американцы придут и нас культуре научат. Скорей бы вы, Виктор Арнольдович, свой фестиваль начинали. Я братве приказал на все концерты ходить.

— Нет, Иона Иванович, вы несправедливы к себе. Я Россию изучал. Русские — народ

верующий и отмеченный благодатью Божьей. Избранный Богом народ.

— В черта мы верим, а не в Бога. Мы иконы на лучины рубили, колокола на медные копейки переливали. Мой дед по окрестностям своими руками десять церквей разрушил. Не благодатью мы отмечены, а чертовой метой. Тысячу лет нас черт калечит, вот мы и вышли народ-калека. На меня посмотрите, Виктор Арнольдович, кто я? Калека, урод. Мать умерла, не пошел хоронить, а пропьянствовал. Лучшего друга киллеру заказал. Деньги из казны ворую. Всех ненавижу, иной раз от скуки готов целый мир взорвать.

— Не наговаривайте на себя, Иона Иванович. Русская душа всемирная. Открыта миру и готова любить весь мир.

— Я, Виктор Арнольдович, вам на это скажу. Я бы этот мир аккуратно, как салфетку, сложил. Разорвал на кусочки, да и подтерся им. Вот как я люблю этот мир. А я так и сделаю, если на меня ошейник не надеть. Так что мы рады вам, Виктор Арнольдович, господин полковник. Владейте нами, дураками и идиотами, и учите уму разуму.

Чем благодушнее и возвышеннее были суждения Маерса о России и русском народе, тем больше распалялся Дубов в своем отрицании и самоуничижении. Это самоедство и самобичевание казались ему средством спасения не только от всемогущего американца, но и от себя самого. Своей удушающей тоски, беспричинной ненависти, яростной страсти ломать и крушить. Он возражал Маерсу, наливая глаза безумной синевой, выворачивая шею с набухшими жилами, как бурлак на известной картине. Тащил по суху тяжелую баржу, готовый упасть и изойти дурной кровью. Его товарищи вторили ему, подверженные тому же неистовому отрицанию.

— Ну нет, господа, ну постойте! — разводил руками изумленный Маерс. — Мои преподаватели в разведшколе учили меня тому, что русские — самый честный, самый искренний, простодушный народ!

— Это мы-то честный народ? — смеялся над его неосведомленностью прокурор Гриб. — Да мы всю Россию разворовали и по дешевке вам продали. Вы только попросите: «Дескать, украдите баллистическую ракету». Украдем. «Украдите атомную бомбу». Украдем. «Украдите Сибирь-матушку». И ее украдем, и вам не продадим, а подарим. Потому что нам с Сибирью не справиться. Берите ее, пока китайцы не сцапали.

— Но простите, друзья, разве вы станете отрицать, что русские — это народ-герой, готовый, как пелось в сталинской песне, «на подвиг, на муки, на смертный бой». Я взываю к «национальной гордости великороссов». Ведь так, кажется, называлась известная статья Владимира Ленина.

— Герой, а всегда под горой, — сказал прокурор, и на его сморщенном коричневом, как у египетской мумии, лице просияла потусторонняя улыбка.

— Ну хорошо, — не уступал Маерс. — Но вы согласитесь со мной, что русским, как ни одному другому народу, свойствен коллективизм, взаимопомощь, способность отдать последнее ближнему своему.

— Да что вы, господин полковник, — полицмейстер Мишенька с сожалением смотрел на Маерса, которого бог знает чему учили в разведшколе. — Русский на русского волком смотрит, завидует, норовит ножку подставить. Вот кавказцы или евреи, те дружные, выручают друг друга. А русский, если увидит, что его сосед в реке тонет, он его еще палкой по башке шарахнет. Наш коллектив — это три человека, которые вокруг бутылки сойдутся. С нами жестче надо, господин полковник. Жестче, жестче! Русский человек плетку любит!

— Вы меня обескураживаете, господа, — смущался Маерс. — Мне всегда казалось, что русский человек обладает космическим сознанием.

Его взор устремлен в небо. Например, к созвездию Льва, к звезде 114 Лео.

— Позвольте вам возразить, Виктор Арнольдович, — деликатно заметил вице-губернатор Находкин, из вежливости совершая змееобразные движения телом, — уже хорошо известно, что Юрий Гагарин никогда не летал в космос. Его полет проходил на студии «Мосфильм», как и полеты всех остальных космонавтов. Наши коллеги из отдела рекламы ездили в Казахстан, чтобы побывать на Байконуре. Так там ничего нет, чистое поле, только коза пасется. Русский человек в землю смотрит, надеется кошелек найти с тысячью долларов, чтобы на халяву попить-погулять. Вот и весь русский космизм.

Маерс, благодарный за урок русского национализма, выпил виски. На его трусах, под стать американскому флагу, струились красные и белые полосы, на синем поле пестрели звезды, и вице-президент Находкин поймал себя на том, что испытывает к трусам американца благоговение.

— Да, друзья, — произнес Маерс, — вы представили мне Россию как царство зла. Над ней сомкнулся незримый покров, сквозь который не проникнет ни один луч благодати, не прорвется ни один вестник из царства добра и света, ни один инопланетный корабль из созвездия Льва. И здесь, в вашем чудесном городе П., мы станем отбивать атаки пришельцев. Их корабли, использующие энергию света, столкнутся с покровом русской тьмы и превратятся в бесцветный пар.

Это замечание Маерса не было до конца понято его собеседниками, но они на всякий случай чокнулись рюмками с американцем.

— А что, господа, вы действительно такие злодеи, какими себя рисуете? Или это только поза, красное словцо? Могли бы вы каждый рассказать о своем злодеянии, и тогда я уверую в то, что русские — это народ-злодей? Предлагаю основать Орден Тьмы, куда принимаются только истинные злодеи. — Маерс весело смотрел своими маленькими синими глазками, поощряя собеседников. — Ну, смелее, друзья, смелее! Я жду рассказов!

— Тогда, если позволите, я расскажу, — прокурор Гриб еще больше стал походить на коричневую египетскую мумию, и его странная мечтательная улыбка обнажила голубоватые фарфоровые зубы. — Завели мы дело на одного банкира, который деньги банка крал и выводил в офшорную зону. Разорил и банк, и вкладчиков, пока наконец не попался. Допрашиваю банкира. Красавчик, обаятельный, верткий. Выкручивается, вывертывается, но я его прижал, и он говорит: «Признаюсь, была схема, по которой деньги уходили на Каймановы острова. Что толку, если вы меня отошлете в зону. Лучше я вам дам триста тысяч долларов. Вы меня отпускаете, и я уезжаю из России, и мы с вами, быть может, встретимся в Лондоне на Пикадилли и чинно раскланяемся». «А как же я оформлю хищение денег?» — спрашиваю. «А есть у нас в банке бухгалтер, женщина молодая, неопытная. Она за все и ответит». — «А почему она ваш грех на себя возьмет?» — «А потому что любит меня, и у нее от меня восьмилетняя дочь растет». Пригласил я на допрос эту женщину. Красавица, кольцо с бриллиантом. Кожа вся светится. «Так и так, говорю. Возьмете на себя вину? Любимого человека спасете. А я обещаю, что вас судить будут мягко, дадут два года условно, и вы сразу после суда с любимым человеком и с дочерью хоть в Америку, хоть в Израиль». Говорит: «Согласна. Очень я его люблю, и он меня очень любит. Спасибо вам за вашу благородную помощь». Банкира я выпустил, он мне триста тысяч передал и уехал, концов не оставил. А женщину судили и дали ей двенадцать полных лет в колонии. И любовник ее, банкир, даже записку ей не послал. «Как же так, — спрашивает меня, — ведь вы обещали?» — «Обещанного двенадцать лет ждут. А друг ваш сердечный вас подставил и укатил без следа. Вот и весь мой ответ». Женщину в камеру отвели, она и повесилась. Дочку ее в приют передали, а там она попала в опочивальню к нашему губернатору Степану Анатольевичу, который любит малюток, особенно сироток.