Черемош (сборник)
Шрифт:
…У съезда к гребле работал грузовой кран, а чуть поодаль стоял лесовоз, груженый бревнами. Толстый дядька, в охотничьих сапогах, показывал большим пальцем в небо и хрипло командовал:
– Вира!
Кран заурчал, вытянул назад железную лапу, и Ткачук увидел высоко над землей свое бревно. Верх бревна был сухим и светлым, лишь с испода стекала темная жижица. Раскачиваясь на тросах, плыла по воздуху кровная двадцатка, ложилась в лесовоз его надежда, его зимнее согрево.
Ткачук трясся от гнева, матерился, грозил божьей карой, орал, что нет такого закона, он знает, не пальцем сделан, река общая, кто выловил – владей! А как иначе?! Но рта не открывал, только кадык
55
Ковтнуть – стукнуть.
По следу машины было видно, что не колесили они берегом, а прямым ходом к гребле, будто кто направил. Неужто Юрко привел?.. Убить мало…
Ткачук приблизился к откосу. За ночь река вернулась в свой обычный урез. На сыром песке были отпечатаны рубчатые подошвы сапог. Торчали обрывки проволоки, а вдоль гребли, где прежде лежало бревно, сейчас, как рубец, синела вмятина. В кои века удача пришла, и на тебе – грабят! Власть называется! Паразиты! Чтоб у вас глаза повылазили, ироды! Чем я провинился, Господи…
Из-за плетней выглядывали белые бабьи хустки. [56] С косогора поспешно спускался Юрко – в синей незаправленной рубахе. Ткачук отвернулся к реке. И, если б в тот момент вода поднялась из берегов, волной порушило все село, в первый черед – Юрка, и эти доковские машины, и шоферов, и Ткачука – заодно, к едреной фене! Вай-ле, не было бы у него сожаления, пропади пропадом!
Ткачук пересилил боль, незаметно от мира вытер под глазом ослабелой рукой и оглянулся. Юрко бил себя по голой груди, выламывался перед шоферами:
56
Хустка – платок.
– Пойми, начальник, я его зацепил, я! Твой столб давно бы в Дунай ушел, к мамалыжникам, лариведери!.. [57] А как узнали, что он здесь? Сказал кто?
Шофера довольны вопросом:
– У нас на этот случай вертолеты есть!
Юрко посмотрел на небо и тоже обрадовался неизвестно чему:
– Ото да! Котелок варит! Но я понимаю – в Румынию не полетишь спасать столб. Верно говорю? Дружба дружбой, а ножки – врозь! Мне чужого не надо, но премия какая-нибудь полагается… Клянусь детьми, чуть не утоп!..
57
До свидания (молд.).
Брюхатый нехотя достал бумажник. Юрко тотчас присмирел, и можно было понять, что получил он не меньше пятерки.
Не глядя в сторону Ткачука, Юрко встал на подножку лесовоза.
– Я с вами до магазина.
Машины взревели и друг за дружкой вырулили на прежнюю колею. Ткачук исподлобья смотрел вслед. Думал: не иначе половину груза по дороге продадут, в соседнем же селе загонят, а то чего бы брюхатый раскошелился, теперь свое наверстает…
Машины катили по толоке. Юрко стоял на подножке, держался рукой за открытое окно кабины, и распахнутая рубаха у него за спиной билась темно-синим пламенем.
Гуси
Дорога
Ткачук сидел в кузове на запасном колесе. Ухабы измотали до колик в боку, каждый встряс казался ему последним в жизни, будто из него вот-вот, как из лопнувшего куля, потекут потроха. Он ойкал, чертыхался, клял начальство и свой болтливый язык. Надо же, повсегда молчит, стережется, и хлопцы отнекивались, а тут он возьми вдруг и ляпни, мол, знает эту дорогу. Угодить хотел, вот и угодил в коровью лепеху.
Сейчас бригада в тени прохлаждается, снедают, а он, старый пень, свою печень мордует, ей-бо… Яшка-шофер совсем скурвился – гоняет, будто срачка напала! Небось кирпичи на калым – как покойника вез бы: мирным шагом, а живого Ткачука от борта к борту бросать не совестно… В кабину его не садят, не по чину, в кабине начальство зачуханное, курва его мама. Не подумают, что Ткачуку в кузов забраться – та еще морока, и слезть не легче, года уже не прыгучие.
Голод напомнил, что на обед Ткачук принес пол-литровую банку горохового супа и шмат сала, но все осталось в тобивке, [58] среди прочих сумок бригады. А ему сейчас пусть бы не суп, ему бы в радость сухую корочку пососать. При обиженном брюхе и в корочке сладость найдешь – слюна густеет, хоть в узел вяжи.
С растолченной дороги свернули на проселочную. Машина пошла ровно, лишь в особо промоклых местах оставляла за собой глубокий пьяный след.
На взгорке открылся простор глазам: река – недвижная, светлая, упала в зелень поймы, стадо гусей белым облаком на луговине, яблоневый сад спускается по откосу к щербатому яру, где-то палят костер и над садом висит полоска дыма, ищет небо…
58
Кожаная сумка.
Людей окрест не видать, но Ткачук знает, что скоро должна показаться хибара паромщика, здесь колхоз держит земли по обе стороны реки, для своих у них паром задаром, а с чужака за переправу по двадцать копеек дерут.
Вдруг что-то привлекло внимание Ткачука. Он приподнялся, рассмотрел получше – и сразу затарабанил по кабине.
Запели тормоза. Яша выставил наружу нездешний крючковатый нос:
– Охренел, старый… В другой раз так заторможу – костей не соберешь!
Ткачук показал рукой:
– Дывысь, шо творят…
Яша сдвинул брови в сторону луга, он не любил горячиться.
– Чего они базарят?
– Дывысь, дывысь! От паразиты – душат!
Яша понимающе присвистнул, хлопнул дверцей, и машина взревела железным нутром. Не жалея рессор, газовали по кочкам и колдобинам, руль выламывал руки шоферу. Ткачук посинел, держался за борт, чтоб не выпасть из кузова.
Старая протока преградила путь, на дне ее – узкая топь со струйкой живой воды. Ткачук второпях не заметил, как скокнул с машины, но на земле замешкался, потерял направление, суетливо обогнул машину – ага! – и кинулся вслед за Яшиной спиной.