Черепашки-ниндзя и Баркулаб фон Гарт

То, что случилось, случилось не в давние времена, а в наше с вами время, в пятый день шестой луны по средневековому летоисчислению, в одном из современных американских густонаселенных городов, пропитанных дымом, пылью, наполненных лязгом и грохотом.

В домах непрерывно звонили телефоны, в газетах писали о забастовках и о новом демократическом движении женщин, а также об убийствах, совершаемых на берегу озера каким-то маньяком…

И, если бы даже на улицах города горели миллионы фонарей, было бы невозможно

рассеять мрак, окутавший город с заходом солнца, мрак, в котором каждый из жителей рано или поздно задумывался о смерти.

Смерть – это белое облако над горизонтом, это тревожный шепот у озера.

Смерть – это беззубая пасть огромного монстра в маске хоккейного вратаря, восставшего со дна Вселенной, это и мутанты – черепашки, взвалившие на свои хрупкие плечи солнечные диски, это и доктор Круз, проводящий опыты на спичечных палочках…

Смерть – это очень тонкие огненные нити, лучи, исходящие от каждого человека, заключенного в них, как в белом коконе, как в черепашьем яйце, одиноко лежащем на морской отмели. В пятый день шестой луны по средневековому японскому летоисчислению над городом, как обычно, взошло солнце.

Восстали от сна одни – чтобы убивать, другие – чтобы спасать, третьи – чтобы любить.

Как обычно, взошло солнце над клиникой доктора Круза. Как обычно, зашагали санитары по небольшому уютному дворику. Взад и вперед. Взад и вперед. Словно нахохлившиеся птицы, угрюмые, – на глаза им не попадайся. Засеменили следом по аккуратно огороженным асфальтированным дорожкам медицинские сестры, указывая садовникам, где стричь разросшиеся за ночь ярко-алые цветы, раздали санитарам щетки для чистки инвентаря и инструментов, тряхнули белокурыми волосами, засмеялись, взглянув на яркое утреннее солнце. Разбежались по отделениям. Точь-в-точь, как в монастыре. Загудели машины, залязгали ключи в дверных замках. Все, как обычно. Понедельник. Утро.

Один за другим стали появляться на дорожках клиники больные. Кивали, улыбались друг другу, смотрели вокруг красными после наркотического сна глазами, напоминающими астры, ярко цветущие на больничных клумбах.

– До чего приятный день сегодня! – проходя мимо, поздоровался с больными доктор Круз. Походка его была чуть подпрыгивающая. Сказал и засмеялся. Всем и невдомек, отчего он засмеялся.

А смеялся он громко, свободно, смех его расходился кругами по всему отделению. Любил он ошарашить больных своим смехом. Насмеявшись вдоволь, взглянув на цветущие астры, кажется, он остался доволен собой и вошел в здание.

Больные, точно раки, с выпученными от тяжелого сна глазами, расползлись к скамейкам, стоящим во дворике ровнехонько друг против друга. Педантичность была если не главной, то самой неотъемлемой чертой доктора Круза.

Возле одной клумбы сидели старые больные, хроники. Их держали в клинике, практически не выпуская. Самым древним среди них был старик Пэт. Глаза у него, серые и опустошенные, – перегоревшие предохранители. Он был всегда занят одним делом. Держал перед собой какую-то старую фотографию, вертел ее в руках. Фотография

замусолилась, с обеих сторон стала серой, как и его глаза.

Напротив компании хроников расположились самые молодые больные. Роберт и Жорж. Оба были необычайно красивы, худощавы и бледны.

На скамейке возле центрального входа в клинику сидела молодая женщина Элиса. Взгляд ее напоминал взгляд испуганной птицы. Да и вся она походила на взъерошенную, готовую вот-вот вспорхнуть и улететь, ласточку. Плоская, нервная. Худые плечи, длинные, белые, нежные, точно вырезанные из мыла, ладони и пальцы. Иногда они выходили из повиновения, парили сами по себе, как две белые птицы. Тогда она, спохватившись, зажимала их между коленями, стесняясь своих красивых рук.

Сидящий рядом с ней рыжий мужчина с ярко выпученными глазами, то и дело хихикал, заглядываясь на ножки, проходящих по аллеям больничного дворика, медсестер. Он ерзал и двигался с одного края скамейки на другой, так что, в конце концов, Элисе пришлось вспорхнуть и перенестись в общество двух пожилых дам. Обе дремали, похрапывая, посапывая, изредка причмокивая синими пухлыми губами.

Солнце поднималось все выше и выше, освещая каждый уголок уютного больничного дворика, так напоминающего изысканностью и аккуратностью средневековой японский садик.

На самой дальней скамейке, одной-единственной как бы оторванной от всех остальных, но удаленной ровно настолько, насколько это возможно, чтобы видеть ее, если смотреть прямо со ступенек веранды, в тени старой ивы, проросшей корнями глубоко в песок, сидела Тина.

Больше всего в клинике Круза она ненавидела астры. Яркие алые цветы напоминали ей о чем-то таком, название и объяснение чему она дать не могла, но чувствовала какую-то вражду к красивым, раскрывшимся на солнце, цветам. Она специально выбирала для своих прогулок самую отдаленную скамью, где не пестрели эти, как ей казалось, зловещие цветы.

– До чего приятный сегодня денек! – услышала она рядом с собой голос доктора Круза.

Тина нехотя кивнула, чтобы избавиться от лишних вопросов. Она очень устала от бесконечных опытов доктора. Вчера он предложил провести очередной эксперимент на спичках.

– Я хочу, чтобы ты собралась с мыслями, подумала о своих чувствах! – говорил доктор Круз. – Сосредоточься на этом коробке. Попытайся сдвинуть его с места, – слышала Тина его голос.

– Зачем? Зачем? У меня не получится! Я не могу специально! – кричала она.

Но в глазах доктора Круза была такая злость, что Тина заплакала.

– Сосредоточься! Еще раз! – кричал возбужденный Круз.

Тина вспоминала. Спичечный коробок дернулся на столике. Доктор Круз, как напуганный зверь, ощетинился. Волосы его стали похожи на иголки дикобраза; Тина задрожала.

– О чем ты думала? О чем?

– О вас.

– Что ты думала? Что? Тина снова заплакала.

– Ты не можешь и не хочешь избавиться от чувства вины за смерть своего отца и злишься! А когда ты злишься, ты можешь все! Маленькая моя фурия! – кричал Круз в экстазе.