Через кладбище
Шрифт:
Михась вылез из ямы, вынес, выбросил пустые стаканы и, наглотавшись за это время за пределами сторожки свежего, прохладного воздуха, азартно возбужденный, стал подавать Бугрееву новые снаряды, тщательно осматривая их - свернута ли головка, вывернут ли взрыватель.
– Это правильно вы говорите, Василий Егорыч. Это я понимаю, что жалеть кого-то еще рано. Поскольку, во-первых, немцы сами начали, по своей охоте и теперь из-за них идет такая вот война. Нам читали на днях приказ из Москвы. И в приказе прямо указывается...
Василий Егорович перебил его:
– Этот снаряд
Михась отложил большой снаряд, протянул поменьше и опять заговорил:
– Так вот, Василий Егорыч, я говорю, этот приказ партизанам прямо указывает...
– Указывает?
– прохрипел, как перед новым приступом кашля, Бугреев. Но не закашлялся.
– Эх, Миша, кабы кто-нибудь указал, как вот тол из снаряда вытапливать. Ведь вот положение. Даже градусника нету. Втемную работаем, на благ святых, наобум лазаря. И никакой инструкции. Не знаешь, когда тебя нелегкая толкнет. Зачерпни-ка мне, Миша, ковшичком водички. Жарко! Дышать нечем. А кашля нет. Грудь, что ли, согрелась...
Михась сам давно уже хотел пить. Жара истомила и его, - правда, может быть, меньше, чем Василия Егоровича, который теперь безвылазно - в яме.
Михась с наслаждением, с жадностью выпил почти полный ковшик теплой воды из огромного ушата после того, как напился Бугреев.
А есть, странное дело, теперь уже не хотелось. Михась даже забыл о своем мешке, оставленном в мастерской.
– Если б немножечко посолить эту водичку, - поднял голову над ямой Бугреев и кивнул на ушат в углу.
– Не так бы тяжко было. Не так бы томила жажда. Хоть щепотку бы соли кинуть туда. Нету...
Михась удивился этим словам, но ничего не ответил, не успел ответить.
В дверь ворвался прохладный, освежающий ветер. Это Феликс открыл дверь.
– Мы с Евой привезли снаряды. Все забрали из-под белого ангела.
– Вот и хорошо, сынок. Очень хорошо, - погладил себя по мокрой от пота голове Бугреев.
– Оставьте эти снаряды у дверей. Михась их занесет.
– Можно, я тут немножечко побуду?
– как-то особенно жалобно попросил Феликс, опять прислонившись к косяку двери.
– Я погреюсь. А Ева пока покараулит.
– Нет, - сказал отец.
– Тут опасно. И ни к чему. Я же тебе русским языком говорю, и ты сам понимаешь. Мамаша мне башку оторвет, если с тобой что-нибудь случится.
– Не оторвет, - зябко поежился Феликс.
– Нет, - повторил отец.
– Нечего тебе тут делать. Иди... Или вот так. Возьми этот ящик с толом. Он уже готов. Михась, поставь ему ящик на тележку. Слышишь, Феликс? Увези этот ящик домой. Отодвинешь доску под крыльцом. Знаешь, как мы делали? Туда выложишь все из ящика. А ящик привези обратно. И дома погрейся. Погоди! Дома скажи маме, пусть готовит ужин. Картошки пусть напечет. Через час мы придем ужинать. Нет, через полтора часа. Сделаем все и придем. У нас здорово идут дела. Лучше, чем прошлый раз. Иди, сынок, не задерживайся. Еве тоже холодно на ветру. Сменишь Еву.
– Еве не холодно, - сказал Феликс. Но ушел.
– А под крыльцом - это не опасно?
–
– Что опасно?
– Ну вот под крыльцом вы держите тол. Это не опасно, если найдут? Ведь могут найти, если обыск...
– Были у нас уже всякие обыски, - махнул рукой Василий Егорович.
– И под крыльцом искали, и везде. Нечего больше искать. Да и под крыльцом всего удобнее хранить, если хочешь знать. Там у нас напихано всякое барахло...
– Все-таки, - сказал Михась.
– По-моему, это опасно...
Василий Егорович вылез из ямы, зажег лампу, повесил над верстаком.
– Многое что опасно, Миша, - улыбнулся он.
– Но волков бояться - в лес не ходить. Вот теперь это, - кивнул на яму, на огонь в яме, на котел с кипящей водой, - уже не в первый раз делаю. Раньше - на кострах, а сейчас - здесь. И, наверно, в пятый и в десятый раз буду делать, если потребуется. Но начинать этот мартышкин труд всегда тяжело. Как-то муторно, тяжко на душе. А начнешь - и как будто так надо. Хочется сразу побольше сделать, чтобы снова не начинать. Такое чувство всегда, словно в последний раз это делаешь. Кажется, больше сил не хватит опять это начинать. Вот так. А сегодня я, должно быть, немножечко разогрелся и перехватил. Сколько времени?
Михась посмотрел под лампой на свои великолепные часики:
– Шестой час. Двадцать минут шестого.
– Многовато, - покачал головой Василий Егорович.
– Давно бы пора чего-нибудь перехватить. Эдак, не жравши, и ноги не потянешь. Да и с тобой, Миша, я, пожалуй, некрасиво поступил. Не дал тебе даже передохнуть с дороги. Сразу втянул тебя в дела.
– Улыбнулся.
– Хотя ты не гость, а заказчик. Но все-таки ты, наверно, притомился?
– Нет, я - ничего. Но вы, я думаю, устали.
– Устал, - сознался Бугреев.
– Очень устал. Это я, пожалуй, напрасно по жадности еще одну тележку велел привезти. По жадности. Но теперь уж делать нечего. Надо ее доколотить. Неудобно, опасно оставлять у сторожки целые снаряды. И обратно к могиле везти их глупо. Надо доколотить. Нельзя так бросить. И главное - дело идет хорошо. Хороший жар. Тишина. Воскресенье. Оставайся у нас ночевать. Завтра немножечко передохнешь, выспишься. Ты можешь еще денек у нас погостить? Не сильно забранят тебя в отряде?
– Вообще-то не забранят. Я могу. Но надо тол доставить. Ночью буду хлопотать насчет транспорта.
– Ну ладно, тогда еще немножечко поработаем.
Василий Егорович опять спустился в яму.
Михась, не надевая стеганки, вынес ящик с толом, установил его на тележку, привязал.
Феликс, швыркая носом, будто плача, увез тележку в кладбищенскую темноту.
А Евы нигде не было. Где же она?
Михась, вспотевший, в прилипавшей к спине рубахе, вздрагивая от вечерней прохлады, стал переносить в сторожку только что привезенные снаряды. И все время думал о Еве. После рассказов о ней Феликса и сердитых замечаний Василия Егоровича Михась испытывал к Еве почти враждебность, смешанную, однако, с удивлением. Интересно было бы посмотреть, какая она. Интересно было бы даже заговорить с ней. Но Ева почему-то ни разу не вошла в сторожку.