Через кладбище
Шрифт:
Михась вдруг вспомнил, где он слышал этот голос. И бородатый, вглядевшись в Михася, почти заревел:
– Погоди, погоди, да я же тебя знаю! Ты же Пашкевич Михасик...
– И я вас знаю, Сазон Иваныч, - засмеялся Михась.
– А я, может, секунду назад подумал - застрелишь. Ведь с вами, с партизанами, шутки плохие. Вы же, как черти, скорые. Ты подумай, как все получилось. Не только немцев, но еще и друг дружку опасаемся. Времена! Ну рассказывай подробно, где ж ты был?
– Я много где побывал, Сазон Иваныч.
Сазон Иванович
– Гляди-ка, какое дело, а? Живой! Удивительно! Бабы у нас, в Мухачах, еще в сорок первом, зимой, рассказывали. Будто видели тебя в Жухаловичах на базаре. На виселице. Будто висишь ты в розовой майке. И портки твои многие признавали. Ты гляди, что делается, а? А ты живой! Ну, значит, износу тебе теперь не будет, если тебя уже один раз схоронили. Значит, долго ты будешь жить. Это есть такая примета. Как же ты сумел скрыться-то тогда? Неужели тебя не поймали?
– Не поймали, - выплюнул изжеванную соломинку Михась.
– Ну теперь уже, стало быть, больше не поймают. Нет, шабаш! И скажи ты мне еще на милость, где же ты тогда гранату-то взял?
– В сорок первом? Да их тогда сколько угодно было, и гранат, и винтовок. Я у румына за буханку хлеба две гранаты выменял.
– У румына? Ты гляди, что делается, а? Им что, хлеба не хватало, румынам?
– Наверно, не хватало. Хворый был такой румынский солдат, весь в чирьях...
– Ты гляди, что делается?
– хлопал в ладоши Сазон Иванович, одним локтем прижимая вожжи.
– Ты разнес им тогда всю столовую. Тринадцать, что ли, солдат убило и покалечило. И двух офицеров. Был разговор, что ты ее в окошко кинул. Кто хоть тебя научил-то, как ее кидать? Румын же?
– Зачем? Раненые красноармейцы показали. Помните, их за колючую проволоку согнали в Мухачах? Мы еще им хлеб передавали и картошки...
– Помню, помню, как же, - закивал Сазон Иванович.
– Но ты мне еще скажи, неужели меня признать нельзя? Ну, я мог тебя не признать, это понятно. Ты в сорок первом еще хлопчиком, пацаненком бегал вот этаким. А я-то ведь уже известный был в своем районе.
– Бороды у вас не было, Сазон Иваныч. А сейчас - вы только не обижайтесь - вы чуток даже на этого... на попа смахиваете. Или на странника какого.
– Вот это и дорого, - многозначительно усмехнулся Сазон Иванович.
4
Телега загремела по бревнам широкого моста, переброшенного через тихую полноводную реку в лесистых берегах.
– Мост-то этот был железный, - показал кнутом Сазон Иванович.
– Под самую войну делали. А потом раза три взрывали. Как бы не ваших рук...
– Нет, это не мы. Казаков же, вы знаете, здесь недавно.
– Все равно потом делать-то нам, наверно, придется. Или, как думаешь, пленных немцев заставим? Мост после войны должен быть обратно железный. Ажурный, как был.
– Видно будет потом, - сплюнул в реку Михась.
– А пока и дальше взрывать будем, если надо. Много уж чего мы взорвали. В разных местах.
–
– Я, Сазон Иваныч, много где побыл. С сорок первого. В трех - ну да, в трех - отрядах. Два отряда немцы разбили почти что до корня. В одном осталось нас только двое, в другом - четверо. Всю нашу Белоруссию облазил, все ее леса. Посмотрел, какая она - разнообразная. И в городах во многих побывал. Мы даже город Слуцк брали. Командовал нами тогда - может, вы слышали - Дунаев. Ох и давали мы там немцам жизни! Всю охрану уничтожили. Выпустили из лагеря всех наших военнопленных. Забрали в банке золото, серебро награбленное. Все отправили в Москву - на оборону. Интересная была операция.
– Ты гляди что!
– опять восхитился Сазон Иванович.
– И сам, я смотрю на тебя, как вырос. Узнать нельзя! Плечи какие! Мужик, просто мужик! И размордел как хорошо!
– Ведь все на свежем воздухе, Сазон Иваныч. Сосна, ель. Или вот, как здесь, дубы, липа, орешник. И опять березы. Все это, говорят, полезно для здоровья. Укрепляет.
– Укрепляет, - задумчиво согласился Сазон Иванович.
– Да-а... Это верно, что укрепляет... А лет-то тебе теперь сколько?
– В сентябре вот недавно исполнилось уже шестнадцать. Семнадцатый пошел...
– Ты гляди что, - округлил глаза Сазон Иванович.
– Шестнадцать. Это же, если б не погубили твою мамашу, она могла бы тебе сейчас день рождения справить. Пирог хотя бы с клюквенным вареньем спекла. И паспорт тебе бы выдали, как у нас полагается. Как было заведено... в советское время...
Михась достал из-за пазухи две бумажки.
– Паспорт мне, Сазон Иваныч, уже выдали. Немецкий. Вот смотрите. Печать только, по-моему, дерьмо.
Сазон Иванович переложил в одну руку вожжи, вынул из внутреннего кармана очки, надел.
– Н-да. Документ весь правильный. И этот, и этот. А печать хвалить не за что. С такой печатью лучше и не показываться. Ах ты, жалко, раньше разговору не было! Я бы тебе мог и печать хорошую поставить, и документы даже лучше этих выправить. У меня же в Залютьеве вся управа в руках. И зондер знакомый. Пьяница. Карл Гроскопф. Значит, Большая голова. Ах как жалко! Может, заедем в Залютьево? Хоть это большой крюк. А мы, считай, почти что доехали. Вот сейчас Сачки, потом Синюрино, а там сразу и Жухаловичи. Что же делать? Нет, с такой печатью ни ходить, ни ездить...
– Ведь говорил им, - вздохнул Михась.
– Лопухи! Лопухи и бюрократы! И Клавка - дурочка, припадочная. Говорит, зажимай пальцем...
– Ну ничего. Что-нибудь придумаем, - натянул вожжи Сазон Иванович, въезжая в Сачки, в большую деревню или в маленький городок, на замощенную булыжником, видимо главную улицу, некогда, должно быть, обставленную двухэтажными, то кирпичными, то деревянными, домами, а теперь во множестве разваленными, обгорелыми, обсыпанными известковой пылью.
И все-таки кое-где среди руин и пожарищ возвышались целые дома.