Через Кордильеры
Шрифт:
— Следовательно, апири — это, собственно говоря, откатчики без вагонеток?
— Вот именно. Вместо высоких безопасных штолен и километров рельсовых путей, вместо вагонеток и прочих вещей, требующих затрат, только ботас и апири.
— Как же эти ребятишки работают?
— Главное, чтобы апири был маленьким. Взрослые горняки в конце штольни добывают руду, наполняют ею кожаные мешки и привязывают их мальчикам к ногам. До самого выхода на поверхность апири ползут на животе и на локтях, волоча за собой этот груз.
— Сколько же лет этим апири?
— Они начинают с семи-восьми лет. Некоторые
Холодный ветер налетел на склон, гоня перед собой тучи пыли. Мы укрылись на минуту, ожидая, пока он утихнет. В это время из-за скалы показалась группа индейских мальчиков, возвращавшихся с работы. Они были совершенно обессиленны, молчаливы и сгорбленны, как старики. Один за другим скатывались эти ребята по сыпучим камням склона, на котором кое-где были протоптаны дорожки. В руках они держали порванные кожаные фартуки.
— Этим они защищают свои руки и ноги, чтобы не ободрать их в кровь…
Мы попытались остановить нескольких мальчиков, но они в страхе разбежались и теперь быстро скользили по склону, догоняя остальных.
— Сколько часов в день они работают, сеньор Мартинес?
— Здесь не действуют никакие нормы рабочего времени. Этим горнякам приходится особенно туго еще и оттого, что они вынуждены лазать к своим рабочим местам на высоту четырех тысяч метров. Каждый такой путь на работу означает, по сути дела, хороший альпинистский поход. А в условиях разреженного воздуха это не пустяк даже для тех индейцев, которые родились и выросли тут. Взобравшись наверх один раз, они работают без еды и сна часов шестьдесят кряду, делая лишь короткие перерывы…
— Но это же невозможно. Вы когда-нибудь пробовали не спать шестьдесят часов?
— Я ведь не жую коку. Знаете, что делает с человеком это зелье? Внизу, на руднике Каракол, и еще ниже, на Паилавири, вы видели, что коку жуют почти все горняки. Кока — это страшная вещь. Она заставляет позабыть о голоде, жажде и сне. Она превращает человека в автомат. Впрочем, можете в этом убедиться сами. Вот эти маленькие рудокопы выдерживают на работе двое-трое суток, но зато после этого остаются дома не меньше чем на три дня. Они едят и отсыпаются, набирая сил для следующей смены.
— Не сердитесь, пожалуйста, но мы не в состоянии выдержать здесь трое суток, чтобы убедиться в этом.
— Тогда спросите любого здешнего горняка. И пусть он вам расскажет о катастрофе на руднике Паилавири! В прошлом году у них там сорвалась подъемная клеть, и на нижнем ярусе завалило целую штольню. Шесть дней пробивались мы к засыпанным рудокопам, пока нам не удалось услышать их стук. Следовательно, они еще были в силах самостоятельно прорубаться к нам. Все это время они обходились без еды; вода была на исходе. Но горняки имели запас коки, и все жевали ее. Мы докопались до них на девятый день. Из всех живым оказался только один, но и по мертвым можно было видеть, с каким отчаянием до самого последнего момента боролись они со смертью. От спасенного шахтера остались буквально кожа да кости, но он дышал. Кока высосала из него последние капли сил; поправиться он уже не мог. Мы
Медленно возвращались мы с вершины Богатой горы. Перед нашими глазами все время стояла потрясающая картина того, как в узких щелях, ведущих из глубин земли, мелькали изможденные, грязные от пыли детские лица; как апири привычным, автоматическим движением опоражнивали мешок, привязанный к ногам, чтобы снова исчезнуть в норах, которые не имели ничего общего со штольней в обычном понимании. На всем нашем пути не было более ужасного зрелища и более страшного обвинения против тех, для кого ценно все, кроме человеческой жизни, человеческого достоинства, судьбы детей…
Что могло быть более циничным и издевательским, чем серия газетных объявлений размером в четверть страницы, которые мы читали спустя несколько дней в боливийской прессе под шапкой «Ассоциация боливийских горнозаводчиков»?
«Кризис! Кризис!» — кричал заголовок одного такого объявления. В верхней его части была символически изображена Серебряная гора Потоси, из которой выезжали увешанные миллионами долларов поезда с оловом, цинком, вольфрамом, свинцом и медью. Внизу были нарисованы весы. На более Легкой их чаше покачивалось 99 американских центов — продажная цена олова, на чаше потяжелее красовалась гиря в 106 центов, представляющих издержки производства, заработную плату, социальные сборы и налоги.
«Цена олова держится на 99 центах за фунт, а издержки производства на некоторых предприятиях в Боливии достигли 106 центов. Эти высокие издержки и являются причиной кризиса!»
Приведенная цитата выдавала подлинных авторов. Кризис в их изображении должен был быть достаточно устрашающим бичом.
Ни слова об астрономических прибылях магнатов, спекулянтов и королей олова. Ни слова о бюджете фамильного тредприятия четвертого богача мира.
Нужно снизить издержки производства, чтобы спасти Боливию.
Нужно экономить на заработной плате, на крепежном лесе, на мероприятиях по технике безопасности, на вознаграждениях искалеченным горнякам.
Нужно отказать вдовам и сиротам в пенсии за кормильцев семьи, раздавленных мчащимся поездом олова, цифр и демагогии.
Нужно посылать в рудники больше восьмилетних мальчиков, чтобы больше заработать на хрупкости их детских тел.
Здравый смысл, человечность, совесть — все заменила собой эта четверть страницы в газете «бескорыстных благодетелей» Боливии — «Ассоциации боливийских горнозаводчиков».
НА КРЫШЕ БОЛИВИИ
Слово «Потоси» неразрывно связано с серебром и оловом, но при более тщательном рассмотрении оно вдруг раздваивается, как под стеклянной призмой, распадаясь на два образа.
Перед вами внезапно возникают два города, две родные сестры, веками живущие под одним именем. Одна — капризная, избалованная, нарядная и отцветающая — вечно жаждет, чтобы ею восхищались, чтобы ей поклонялись. А рядом с нею — Золушка, скромная и забитая, измученная ежедневной работой, спрятанная от взоров гостей где-то на задворках.