Черная месса
Шрифт:
Все это можно было бы вытерпеть, если б Габриель точно знала, что ей нужно в Берлине. Почему она не дождалась ответа Эрвина? Боже мой, ему лень писать письма, как всем артистам. Или тут кроется что-то иное? Теперь Август уже несколько недель как умер. Габриель одинока, она свободна и может поехать, куда ей вздумается, если не принимать во внимание пятилетнюю Эрвину. Но Эрвин не одинок, он не в праве бесцельно разъезжать, ему не одиноко в этом мире. Он в совершенно другом положении. Но что же ей делать? Можно ли выпрыгнуть из мчащегося скорого поезда?
Из
Сколько мы уже едем мимо грязных руин, башен из сырого кирпича, штабелей бревен, гигантских жестяных складов со слепыми окнами? И это «центр мира»? На обшарпанных, огненно-закатных стенах домов тянутся ряды огромных вывесок, но Габриель слишком устала, чтобы читать всю эту рекламу с бесчисленными именами. В бесконечной череде пламенеющих стен зияют бреши. Внезапно улицы города взбухают дождливым ноябрем, в его холодной дымке хаотичное движение «транспортных средств» разделяет мечущуюся людскую массу, как киль корабля разрезает морскую пену. Вода каналов кажется не водой, а черной смолой, в которой накрепко увязли баржи и лодки.
Восемь лет не видела она брата; разве это не достаточная причина для поездки? Когда они встречались в последний раз? Во фронтовом госпитале в Коломее [39] , когда она навестила раненого и умоляла врачей и генералов перевести его. Конечно, это была самая короткая и беглая встреча. Восемь лет и гнетущая затхлость ее брака с Августом пролегли между ними... Теперь Август умер. Убедительная причина для встречи!
Серолицый вместе с другими встает и вынимает из сетки багаж. Ядовитая и презрительная складка лежит вокруг его кисловатого рта. От внимания Габриель ничего не ускользает. Соседи не удостаивают ее и взглядом, никто ей не помогает. Она догадывается, что они просто ее не видят. Руки свело судорогой; Габриель сама достает сумочку и маленькую шляпную коробку. Больше у нее с собой ничего нет.
39
Коломея — город на Украине.
Снимая коричневый реглан с крючка, она думает:
«Встречает ли меня Эрвин?»
Но ответ она знает сама.
«Эрвин меня не ждет».
И вопрос, и ответ эфиром обливают ее тело. Мгновенно сгорая, оно превращается в лед.
Носильщик, злобно вращая глазами, размахивает руками перед ее лицом.
— Сколько багажа?.. Один?.. Два?..
Она послушно считает дальше:
— Три... четыре... пять...
Рассерженный мужчина отходит.
Впрочем, перрон вокзала переходит в эскалатор — спуск на улицу. Габриели, с ее двумя поклажами, почти налегке, не приходится даже идти самой. Серолицым, коих теперь сотни, тоже. Город заглатывает людей самым удобным способом, посредством всасывающего устройства. Серолицые делают вид, что, не теряя элегантности, прилагают самостоятельные усилия в перемещении, в то время как людской водоворот обеспечивается автоматически. Они выставляют напоказ воинственную энергию и раздражительность, преувеличенно выпячивая подбородки, — только затылки у них розовые, как у детей.
О, как внимательно смотрит Габриель по сторонам, смертельно уставшая, терзаемая страхом. То, что Эрвин ее не ждет (его нет даже там, за оградой), кажется теперь вполне естественным. Людей встречают на вокзалах в Зальцбурге и Вене, но не здесь.
Единственное существо среди этих людей, которое передвигается не механически, а ступает само по себе под дробный стук своих каблучков, — дама, вышедшая из спального вагона. Дама одета в тяжелую дорогую норковую шубу, а за нею кряхтит носильщик с целой башней багажа.
Габриель прикована взглядом к облаку меха и духов, в котором движется «небесное видение». Может быть, это Юдифь?
Что-то тяжестью ложится Габриели на душу. Ее собственное пальто — заношенный коричневый реглан. Ей стыдно за свою дешевую одежду.
Облако духов превращается в чад асфальта и бензина.
Шофер тормошит Габриель:
— Куда вам, фрейлейн?
Она называет единственную улицу, которую знает, адрес Эрвина: Хоэнцолленштрассе.
Тут Габриель слышит рядом довольное восклицание:
— Возьмите на заметку, коллега: Хоэнцолленштрассе!
Шофер повышает голос, будто разговаривает с глухой:
— Номер, фрейлейн?
Габриель боится выдать тайну. Но что тут поделаешь? Она ведь обязана считать. Она и считает:
— Один... десять... семь...
Снова довольный голос:
— Записывайте!
Но шофер, чтобы облегчить ей труд, начинает, заводя мотор, произносить нараспев цифры, будто напевая песенку:
— Восемь... четыре... десять... шесть...
Габриель натягивает одеяло до подбородка. Она не спала, а только притворялась спящей, чтобы отделаться от его родственников, предлагавших свои услуги, — составить компанию измотанной долгими ухаживаниями вдове. Да, она имела право улечься в постель, спасаясь от их назойливости. Ведь полчаса назад надворный советник Риттнер преставился, дабы обрести вечный покой в мире ином.
У Габриели еще звучит в ушах ее собственный голос, которым она в жажде одиночества заклинала карауливших шпионок оставить ее одну. И вот она одна!
Немедленно вскакивает она с постели и потягивается. Еще минуту назад она думала, что расставание с Августом дастся ей нелегко — ведь утрата есть утрата, даже если это потеря привычно-обыденного и надоевшего. Восемь лет привычки и четырнадцать дней беззаветной заботливости (что касается заботы — ей себя не в чем упрекнуть!) — это все-таки дело серьезное! Но почему сила привычки так внезапно потеряла над нею власть, что не осталось ничего другого, кроме вызывающего озорства, с которым Габриель едва могла совладать?