Черная месса

Верфель Франц

— Я рад принимать вас всех у себя, поскольку завтра уезжаю.

При этом он указал на чемоданы.

Со всех сторон посыпались вопросы, куда он едет. Без видимых усилий он состроил сладковатую мину:

— В Швейцарии уже великолепный снег. А я — заядлый лыжник и поеду на Арозу.

Лунхаус, сидя рядом со мной, подтолкнул меня и прошептал на ухо:

— Ни слова правды! Сообщение обойдется ему в три недели ссылки в Тревизо, которые ему придется отсидеть, чтобы оказаться в Арозе. Каждый год — та же история.

Я пытался найти в Саверио то, что объяснило бы мне его нелепое бахвальство. Нужно ли владельцу такого дворца и таких сокровищ хвастаться примитивно-светским образом жизни, которым

не стал бы хвалиться ни один торговый служащий? Конечно, он только агент антиквара Барбьери, но и это могло оказаться-клеветой, так как официально Саверио был домовладельцем. Возможно, в юности ему приходилось терпеть тяжелые лишения, а от этого у культурных, изысканных людей всегда остается какой-нибудь неестественный для них отпечаток. Однако руки его были изящны и чувствительны. Такие руки не ведали бедности. В Тревизо! Весьма загадочно! Но Саверио уже сам открывал тайну своего путешествия, а я был склонен поверить ему на слово:

— Естественно, не только ради спорта я еду в Арозу. У одного знакомого... то есть, друга, там поблизости прекрасная вилла. Что? Нет, никто из вас его не знает. У меня от него поручение...

Лунхаус кулаком забарабанил по моему колену. Саверио, кажется, что-то почувствовал, поскольку робко добавил, послав знаменитости взгляд слегка побитой собаки:

— Мы, современные художники, не можем уже, к сожалению, рисовать фрески с искренней убежденностью. Нам не хватает социальной основы. Ради бога, перед лицом нашего уважаемого гостя я боюсь сказать что-нибудь неуместное. Я перед ним немею... Но вы ведь знаете, большие стены манят художника...

Внезапно обращенные к Саверио слова Лунхауса прозвучали подчеркнуто отчетливо:

— Мастер, сегодня вам от меня не отделаться.

Тот сразу густо покраснел.

Лунхаус не отступал:

— С давних пор вы обещаете нам обширную экспозицию, а мы еще не видели ни одной вашей картины. Ваши друзья в Арозе остаются в выигрыше. Для них вы рисуете фрески. А мы оказываемся ни с чем. Время настало. Мы собрались в вашем ателье, и вам от нас не скрыться.

Саверио бросил на знаменитого художника взгляд приговоренного к смерти преступника. Тот не сказал ни слова, а сосал, постанывая, свою трубку. Но затем из его горла вырвалось одобрительное ворчание. Он раздвинул руки, будто готовясь к борьбе и любопытствуя, кто это с ним решил помериться силами.

Лоб Саверио был бледен и влажен. Он защищался, лишившись своего красноречия.

— Невозможно! Вы видите: мои вещи упакованы или уже в дороге... Как же мне...

Лунхаус спокойно настаивал:

— Все свои картины художник не запрет и не упакует.

— У меня здесь совсем мало вещей. И те старые и незначительные. Я не могу...

— Это детские россказни!

Во время этой перепалки Саверио не отрывал глаз от знаменитости.

— Я все же не решусь такому мастеру...

Лунхаус бьет козырем:

— Радуйтесь, что видите перед собой великого человека! Наши суждения имели бы для вас меньшую ценность.

Саверио опустил свою несчастную голову и, отчаявшись, какое-то время молчал. Потом снова пожаловался:

— Я не могу!

Но вокруг раздавались уже оскорбительные уговоры, которыми общество равнодушных к искусству людей из милости просит художника поступиться ради них своим произведением, поделиться чем-нибудь сокровенным:

— Никаких отговорок, ну, пожалуйста!..

Саверио, кому я сочувствовал всей душой, был в полной растерянности. Он тяжело поднялся, будто опухший уставший старик, и подошел к окну, сквозь которое проникал уже темно-золотой свет вечернего солнца. Он действительно потерпел фиаско. Еще полчаса — и наступил бы вечер, а ни один сведущий в искусстве человек не станет требовать картину, чтобы рассматривать ее в темноте.

Было заметно, что Саверио пришел к какому-то решению. Однако сделал он нечто совершенно неожиданное.

Осторожно и медленно, будто чтобы выиграть время, подошел он к граммофону, покрутил ручку и поставил пластинку. Из трубы аппарата выдавал свою могучую кантилену Карузо. Но Саверио этого было недостаточно. Припертый к стенке художник включил механическое пианино, и могучее пение перекрыл отбарабаненный призрачными пальцами бравурный этюд.

Это трудно описать. Не существует шума более ужасного, более демонического, чем насильственная неразбериха звуков разнородной музыки. В этом может убедиться всякий, кто остановится в фокусе звучания оркестриков публичных домов, ярмарок, лупанаров, карусельных органчиков. Подобная полифония — звуковое отображение разрушенной, извращенной души, безумия, бездны. То же самое происходило здесь — в высокой, предавшейся хаосу звуков комнате. В этом и состояла цель! Нужно было расстроить наш рассудок? Или чья-то больная совесть требовала такого обморока душ? Было ли это падение преследуемого в пропасть или пустая поза? Мы взглянули друг на друга. Даже Лунхаус окаменел. Только знаменитый художник оставался совершенно равнодушным. Он углубился в себя как холодный профессионал, который не позволит музыке карманных часов свести себя с ума. Он не был сбит с толку и, казалось, понимал суть скандала, который устраивает всякий аферист, когда его ловят за руку. Однако я начинал ненавидеть нашу знаменитость за его абсолютное безразличие.

Саверио неожиданно вытащил откуда-то картину. Она была совсем маленькой, в рамке под стеклом.

Он подождал, пока мы все подошли к нему, затем резко повернулся, оказавшись лицом к окну, и судорожным движением поднял картину, держа ее против света и вставив прямо в золотистый прямоугольник окна.

Видна была черная стеклянная поверхность, больше ничего.

Все молчали, только безумная музыка насмехалась над этой сценой.

Лунхаус схватил Саверио за руку:

— Повернитесь, мастер, повернитесь! Нам плохо видно!

Но тут осмеянный всеми художник оскалил зубы и с безудержной яростью выкрикнул:

— Вы ничего не понимаете, господа! Так и нужно, так лучше всего!

Эта внезапная ярость испугала меня. Настолько противоречила она прежней мягкости Саверио.

Чтобы найти поддержку и помощь, дрожащий от возбуждения Саверио обернулся к прославленному художнику. Тот, однако, давно отошел от него, едва скользнув по картине взглядом, и расхаживал, стуча подкованными сапогами, по ателье, весьма заинтересованный вихрем крутящейся пластинки. Он держался в стороне как воплощение самодостаточности и безразличия. У того шарлатана, что держит против света коричневое пятно, и у настоящего художника, воспроизводящего лицо мира беспристрастными красками, — у Саверио и у него самого, — не могло быть ничего общего.

Но, несмотря на шумный вой, несмотря на молчание, что было еще громче и мучительнее, я слышал рыдания в груди Саверио, слышал, как от душевной боли скрипят его зубы.

Я не мог больше этого выносить. Кто-то должен сказать свое слово! Пусть я! Чтобы сделать это, я подошел к картине вплотную; ведь я был убежден, что Саверио не считает нас простаками.

Сначала я не увидел на темном стекле ничего, кроме собственного зеркального отражения. Но я намерен был проникнуть сквозь это отражение и преодолеть его. И действительно, под более острым взглядом оно постепенно исчезло. Зато медленно всплыло из черного пятна призрачное лицо мужчины, полное такой душевной силы, такого неповторимого постижения страдания, что и теперь, годы спустя, когда я пишу все это, я всегда могу вызвать в своей памяти его облик.