Черная обезьяна

Прилепин Захар

Едва ли, думая о Боге, он чувствует себя так же, как все мы, — слепцами, отыскивающими на ощупь грудь, грешниками, и не надеющимися на спасение, — о чем-то таком продолжил Милаев.

Услышав про грудь, я опять скосился в проем ширмы и даже смог рассмотреть блеснувшие трусы, которые располагались в воздухе так, словно негритянка ходила по сцене на руках.

Самое интересное пропущу тут с этим богословием.

Потом трусы начали быстро сползать, взлетели в воздух и вдруг пропали, словно их кто-то проглотил. Кажется, большой зверь зашел на сцену и съел

танцовщицу.

— Нет, у Шарова, думаю, всё иначе, — сказал Милаев, и я с трудом вспомнил предыдущую фразу своего собеседника. — Он знает, что делает, и делает это потому, что ему — сказано.

Я осторожно потянулся к чашке, но едва Милаев начал свою следующую фразу, тут же вернул руку назад.

— Ты думаешь, почему у нас не решают проблемы беспризорников? У нас хватило бы сил отправить их всех поголовно учиться в Оксфорд, обеспечив лучшим пансионом на время обучения. Это всё шаровские инициативы: их умышленно держат в городских джунглях — здесь у них есть наилучший шанс проявиться. За ними идет постоянное наблюдение, куда большее, например, чем за этими дурнями из оппозиции. Что Шарова волнует более всего? Количество оставшейся в нашей земле нефти? Ситуация с горскими народами? Курс валют? Нет! Знаешь, что первым делом он изучает утром? Сводки о подростковой преступности!

— Зачем? — Я помолчал и спросил еще громче: — Зачем?

— Никто не станет спорить, что у этого человека звериная интуиция, — сказал Милаев. — Отсюда ответ: зачем-то.

Милаев взял с блюдечка на столе лимонное зернышко и стал катать его в пальцах.

— Ты знаешь, что Шаров всерьез воцерковленный человек? Что он с духовником общается больше, чем с президентом?.. Может быть, он хочет набрать самых отмороженных и отправиться с ними в крестный ход до Иерусалима. Кто знает! Сам спросил бы.

Не зная, что ответить, и боясь спугнуть Милаева, я просто облизнул губы.

— Вот я тебе рассказывал про этих африканских недоростков, которые захватили нашу бывшую базу и перебили основное подразделение повстанцев, — Милаев расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки. — Может, самое важное даже не в том, что они безбашенные, а в том, что самому старшему там не было и двенадцати лет! Никто из них еще ни разу не пролил семя! И вот дети, не излившие семя, убивают всех, кто излил или принял его! Девою мы все согрешили! А Бог наш не был с женщиною! Ты знаешь, что Шаров не просто соблюдает все посты, но и плотски не живет с женою? Что он истинный аскет?

— Не выглядит таким, — сказал я тихо.

— А вот так, — ответил Милаев, не глядя на меня.

В большом зале кончился очередной номер, музыка стихла, и стало казаться, что все вокруг прислушиваются к нам, а Милаев этого не замечает.

— Господь не может сам погубить человека — ведь это самое любимое дитя его, — спокойно произносил Милаев, впрочем, заметно раскрасневшись. — И Господь не вправе поручить погрязшему в грехах человеку самому же истребить человейник. Могут только они — безвинные, не вкусившие плода и напрочь лишенные жалости. Шаров ведь сам, — говорил Милаев, все сильнее сдавливая лимонную косточку пальцами. — Он сам… Лишен жалости совершенно… В таком, знаешь, ветхозаветном смысле. Лишен!

Милаев шевельнул сильными пальцами, и лимонная косточка пролетела у меня над головой. Я сморгнул, а потом некоторое время ждал, что она упадет мне на голову откуда-то сверху.

Мы промолчали добрые три минуты.

— Хотя я не знаю, конечно, — сказал Милаев на три тона тише. — Я только предполагаю.

Широким жестом раскрыв полог, он крикнул проходившему мимо официанту:

— Рассчитайте нас за три чая и бутылку коньяка!

Официант подошел и поправил Милаева:

— Один чай и три по триста коньяка.

Африканского мяса я так и не поел. Хотя, может быть, кроме танцовщиц, там и не было никакого другого мяса.

Мы вышли на воздух.

Я подергал щекой, рукой, ногой, чтоб вернуть подвижность мышцам и, поискав глазами, нашел такси.

Кажется, пора прощаться.

— Ну, так ты хорошо знаешь Шарова? — спросил Милаев уже совсем пьяным голосом, глядя мне спину.

— Нет, — сказал я.

— А зачем тебя пускают в лабораторию? — спросил он, когда я открывал левую заднюю дверь.

— Ты же и пускаешь, — ответил я.

Отчего-то я ни разу не задал Альке ни одного серьезного вопроса.

Даже не спрашивал, как прошло ее детство, с кем она дружила в школе, что-нибудь про ее парней в пределах уместного…

Какие-то вещи она неожиданно рассказывала сама, например: «…я с одним так попробовала, как будто сваи в меня забивали…», но это же не о том, о другом совсем.

А родители? У нее вообще есть родители? Что там за мама, которая печет?

В садик ходила она или нет? На какие оценки училась? В учителя физкультуры влюблялась? Нет, опять не про то.

Какой у нее любимый цвет? Запах, вкус?

Понятно, о чем я подумал, задавая последний вопрос.

Плюнул на все и стал думать только об этом.

Аля, возвышающаяся перед глазами как розовая статуя, держит себя ладонями под груди.

Аля у стены, ищет руками по стене, за что бы ей схватиться и удержаться, ноги в туфлях, туфли на каблуках, стоять неудобно при такой качке в семь баллов, и ноги подламываются то и дело, и перестук каблучков иногда: тук — ножки переставила, ток — поспешно переставила еще раз, тук… ток! Аля, головой, лбом в подушке, набычилась, упирается в подушку почти теменем, чтоб рот был открыт, чтоб было чем дышать, резким движением кладет ладони на свои ягодицы, рас-кры-ва-ясь…

Я всё не мог попасть ключом в замок, накручивая всё это в голове… попал, наконец, и понял, что дверь заперта изнутри.

— Алька, блядь… — выругался и вдавил звонок. Ни черта не слышно, звенит он там или не звенит. Вдавил еще раз. Вдавил. Вдавил. Мне надо быстрее. Я выгулял себя. Я нагулял к тебе интерес, Аля.

— «…Как сваи забивали…» — повторял вслух, и что-то давило в грудную клетку, огромный воздух, непонятно только — внутри так много оказалось этого воздуха или он весь снаружи.