Черная вдова
Шрифт:
– Брось, тетя Мехри! Не время шутить.
– Я не шучу. Я всерьез. Я нарочно так грубо с тобой говорю, чтоб встряхнуть, разбудить, поднять. Ну ладно, не сердись. Оставайся один, святой, мы уходим. Но погоди, упрямый, ты еще пожалеешь, что отверг мой добрый совет! Вставай, Асаль.
Они увязали посуду, небрежно прикрылись накидками, спустились по жестким уступам каменной лестницы, примыкающей к стене; уже внизу, под стеной, Асаль замедлила шаг, посмотрела через плечо. На самой верхней ступеньке, понурив голову, приложив кулак ко рту, повернутый к ней, стоял Бахтиар – недвижный, задумчивый, будто спящий. Девушка грустно кивнула. Он не шелохнулся.
Странный человек, – вздохнула Асаль. – Почему он молчит? Я подсчитала – десять слов произнес за целое утро. И каких слов? «Убери». «После». «Успею». А говоришь – умный.
– Дурочка! Бахтиар – подвижник.
– Что это значит?
– Ты слыхала о Бируни?
– Нет.
– Был такой ученый лет за двести до нас. Умер в дальних краях. А на свет появился здесь, по соседству. В Кяте у Джейхуна.
– В Кяте? Близко. Пешком легко дойти. Выходит, земляк? Ну и ну. Вот не знала, что наша соленая почва может взрастить розу премудрости!
– Не смейся, глупая. Почва Хорезма не хуже, чем в райском саду. Немало великих людей воспитала.
– Да? То-то меня с пеленок обуревают дивные мысли! Думаю ночь напролет о чудесах. Например, если опора земли – бычьи рога, бык стоит на рыбе, а рыба плывет по морю, то на чем, о аллах, держится море? Чтоб выпить чаю, чаша нужна. Значит, есть еще какая-то чаша? И на чьем столе она красуется? И где находится стол? И кто за ним сидит? Непостижимо. Ха-ха-ха! А вдруг и тюрчанка Асаль, дочь мужика, станет знаменитостью?
– Почему бы нет? Бируни тоже из простых, человек предместья. Трудись – к свету взлетишь! Впрочем, что я говорю? Сплю, что ли? Размечталась. Женщине путь к учению закрыт. Родилась бы ты мужчиной.
– Эх, не сообразила!
– Страшная ты девчонка! Ну, хватит острить, болтунья. Слушай дальше. Погоди, подержусь за сердце. Растревожила. Итак, Бируни написал много умных книг. О минувших событиях. О разных народах и странах. О звездах, числах, камнях драгоценных. Большой мыслитель… Повсюду – о нем разговор. Мудрецы, как и ты, насмешница, ночами не спят, хотят увидеться с Бируни, побеседовать. И что же? Выясняется – очень скучный он человек. Соберутся ученые при дворе султана, каждый стремится блеснуть, переспорить товарища, с кем хлеб вместе ест, а Бируни – молчит. Как пастух, случайно затесавшийся меж знатных и не смеющий шевельнуть языком. Ой, что это творится со мной? Голова закружилась. Руку дай. Ну, люди удивляются. Неужели это – тот самый Бируни, который написал столько книг? Не может быть! Ведь он и двух слов связать не способен. И рад всякий сопляк превосходство перед ним показать. Один болван даже слух пустил, будто Бируни не сам придумал те книги, а украл у кого-то. У кого? Неизвестно. И плетется шнур клеветы. И свивается в петлю для виселицы. Трудно жить умному среди дураков. Ой! Есть нож? Вставь между зубами.
– Нож всегда со мной. На прикуси. Что случилось?
– Не знаю. Мутит. Присядем.
– Сюда! Удобно?
– Да. Спасибо. О чем я толковала?
– Почему молчал Бируни.
– А! Он до конца – понимаешь, до конца – уходил в свою науку. Отдавал ей без остатка силу ума и сердца. И рук. Весь жил в делах – для разговоров ничего не оставалось. Конечно, ему приходилось отвечать на вопросы. «Да. Нет. Может быть. Не знаю. Там. Здесь». Но это – не его слова, отражение чужих слов. Досадная необходимость. Так и Бахтиар. Подлинный Бахтиар – в поступках, не в словах. Особый человек.
– Для кого поступки?
– Для нас, людей.
– Служить человеку – и не найти трех теплых слов для человека?
– Одни – на словах, другие – на деле. Есть люди ниже собственных слов, есть – выше.
– Может быть, – опять вздохнула Асаль, уже соглашаясь. – Ах, тетя Мехри, тетя Мехри! Я пропала.
– Ну?
– Была Асаль – медовой, стала Касаль – больной.
Гуль сказала:
– Пойдем гулять. Согрей воды, сполоснуться хочу. Адаль встрепенулась. Давно бы так! Если уж Гуль отважилась на купание, да еще в теплой воде, жди новых приключений. Запахло мужчиной.
Стена. Зубцы. Лестницы. Бойницы.
«Смотри-ка, – удивленно думала Адаль, покорно следуя за хозяйкой, – Дура дурой, а в нарядах собаку съела. Знает, чем осла-мужчину прельстить».
Старуха завистливо косилась на узкую спину кипчакской красавицы, объемистые, круто выступающие бедра, туго обтянутые тесным сверху, просторным снизу халатом.
Вишневый бархат халата полыхал в лучах солнца, по краю стены скользила розовая тень. Огненный шелк шаровар, рубины, кораллы, багровы и алы, напоминали о жарко рдеющих углях, будоражили кровь, обещая легкую доступность. Зато снежно-белый строгий тюрбан, резко подчеркивающий гранатовую смуглости лица и непроглядную черноту азиатских глаз, пугал, настораживал зимней холодностью, внушал тревогу, сомнение, колебание. И тем самым еще сильнее разжигал охоту, уже не пылкую, краткую, а глубокую, стойкую, упорную. Белое с красным сочеталось в странную тайну, которую хотелось непременно разгадать.
«Стройна, хитра, вожделенна, – восхищалась Адаль. – Святой монах и тот не утерпит, кинется в ноги. Интересно, кого на сей раз она удушит своей душистой косой?»
Эта разбойная ночь преобразила не только студеную душу Гуль-Дурсун. Изменились до неузнаваемости, приняли чужой, нездешний облик окрестности Айхана. Будто дух-великан по воле злого властелина перенес спящий город в другую страну. В полях, еще прошлым утром спокойных, ровных, безлюдных, скрипуче ревели верблюды, меж буграми огромных юрт, поставленных на колеса, вился дым, сновали воины в диковинных кафтанах.
Но подобное уже случалось. Из желтых степей не раз набегали кочевники – оборванные, вечно голодные. Грозили бедой, бродили у мощных стен, безуспешно пытаясь на них залезть, о хлебе мечтали, стрелы метали, ругались, хватали двух-трех запоздалых селян и убирались прочь. Дело привычное. Непривычное заключалось в чем-то ином, а в чем – женщины сперва никак не могли понять.
И только пристроив слух к отдаленному – мерному настойчивому, неутихающему стуку, доносившемуся отовсюду, они обрели зоркость, постигли суть перемен, происшедших вокруг.
Айхан лишился деревьев.
Они пали, как бойцы, под ударами монгольских топоров и сейчас, расчлененные, четвертованные, словно пленники на плахе, уходили клубами беззвучно плачущего дыма к небу, навек покидая землю, которая не сумела их спасти. Сады Айхана – его шелестящий наряд, отрада, тень и прохлада, от сыпучих песков ограда, защита от пыльных бурь, кладовая целительных плодов, основа благополучия, символ, жизнь – перестали существовать. Их подсекли под корень. Истребили. Свели на нет.