Чернильная кровь

Функе Корнелия

Да, он был в фаворе у прекрасного герцога, в точном соответствии с написанными им словами, зато Уродина все чаще напрасно просила допустить ее к мужу. И потому проводила теперь в библиотеке еще больше времени, чем до возвращения Козимо. С тех пор как умер ее свекор, Виоланте уже не приходилось прокрадываться туда тайком или подкупать Бальбулуса своими драгоценностями, потому что Козимо нисколько не волновало ее чтение. Его волновало только, не пишет ли она писем отцу или не сносится ли со Змееглавом как-нибудь по-другому. Как будто это на нее похоже! Фенолио жалко было смотреть на одиночество Виоланты, но он утешал себя тем, что она всегда

была одинока. Рождение сына ничего в этом не изменило. И все же, вероятно, ни к одному человеку ее так не тянуло, как к Козимо. Родимое пятно на ее лице побледнело, зато теперь на нем ярко выступало нечто другое — любовь, от которой было не больше радости, чем от родинки, потому что Козимо не отвечал на нее любовью. Напротив, он приставил к жене соглядатая. С некоторого времени за Виолантой ходил по пятам неотесанный человек с голым черепом, присматривавший прежде за охотничьими собаками Жирного Герцога. Казалось, он сам превратился теперь в ищейку и принюхивается, стараясь выследить каждую ее мысль. Говорили, что Виоланта диктовала Бальбулусу умоляющие письма к Козимо, заверяя мужа в своей верности и преданности, но Козимо оставлял их нераспечатанными. Один из его управляющих даже утверждал, будто Козимо разучился читать.

Фенолио оторвал руки от лица и с завистью посмотрел на Розенкварца, мирно похрапывавшего рядом с чернильницей. Потом снова взялся было за перо, но тут в дверь постучали.

Кто это мог быть в такой поздний час? Козимо обычно выезжал в это время на прогулку.

В дверях появилась жена герцога. Виоланта была одета в одно из тех черных платьев, от которых отказалась после возвращения Козимо. Глаза у нее были красные, как будто она много плакала, но, может быть, она просто слишком часто пользовалась бериллом.

Фенолио поднялся со стула.

— Проходите! — сказал он. — А где же ваша тень?

— Я купила несколько охотничьих щенков и велела ему дрессировать их, чтобы сделать сюрприз Козимо. С тех пор он иногда оставляет меня в покое.

Да, она неглупа, совсем неглупа. Знал ли он это раньше? Нет, Фенолио почти не помнил, какой он ее придумал.

— Садитесь же!

Он подвинул ей свой стул — другого в комнате не было, — а сам уселся на сундук у окна, в котором хранил одежду — не старые, изъеденные молью тряпки, а новые роскошные одеяния, заказанные Козимо для своего придворного поэта.

— Козимо снова взял с собой Брианну! — сказала Виоланта ломким голосом. — Ей позволено выезжать с ним, делить с ним трапезу, проводить с ним даже ночи. Теперь она рассказывает истории ему, а не мне, ему читает, для него поет, для него танцует — все, что раньше делала для меня. А я одна. Вы не могли бы поговорить с ней? — Она нервно оправила черное платье. — Брианна любит ваши песни, может быть, она вас послушает! Она мне нужна! Кроме нее, у меня никого нет в этом замке, кроме нее да Бальбулуса, но ему от меня нужно только золото на новые краски.

— А ваш сын?

— Он меня не любит.

Фенолио промолчал, потому что это была правда. Якопо никого не любил, кроме своего мрачного деда, и никто не любил Якопо. Его трудно было любить.

Через окно в комнату врывалась темнота и стук кузнечных молотов.

— Козимо собирается укрепить городские стены, — продолжала Виоланта. — И для этого вырубить деревья до самой реки. Говорят, Крапива прокляла его за это. Она будто бы сказала, что попросит Белых Женщин забрать его обратно.

— Не волнуйтесь. Белым Женщинам

Крапива не указ.

— Вы уверены? — Она потерла воспаленные глаза. — Брианна — моя чтица! Он не имеет права отнимать ее у меня. Я хочу, чтобы вы написали ее матери. Все мои письма вскрываются по приказу Козимо, но вы могли бы пригласить ее сюда. Вам он доверяет. Напишите матери Брианны, что Якопо хочет поиграть с ее сыном и мы просим их прийти в замок завтра около полудня. Я слышала, она прежде была комедианткой, а теперь выращивает травы. Все цирюльники города покупают у нее. У меня в саду есть несколько редких растений. Напишите ей, что она может взять оттуда, что пожелает: семена, отростки, саженцы, — пусть только придет.

Роксана. Она хочет, чтобы пришла Роксана.

— Почему вы хотите поговорить с матерью, а не с самой Брианной? Она ведь уже не маленькая.

— Я пыталась! Она меня не слушает. Она молча смотрит на меня, бормочет извинения — и снова идет к нему. Нет, я должна поговорить с ее матерью.

Фенолио молчал. Он не был уверен, что Роксана согласится прийти. Не сам ли он вписал в ее сердце эту гордость и нелюбовь к знати? С другой стороны — разве не обещал он Мегги присматривать за дочерью Сажерука? Раз уж у него не получается сдержать все остальные обещания, раз слова покинули его в самый неподходящий момент, может быть, попробовать хоть тут что-то сделать… «Боже мой! — вздохнул про себя Фенолио. — Не хотел бы я оказаться рядом с Сажеруком, когда он узнает, что его дочь проводит ночи в обществе Козимо!»

— Хорошо, я отправлю гонца к Роксане, — сказал он вслух. — Но не возлагайте на это больших надежд. Я слышал, она и так недовольна, что ее дочь живет при дворе.

— Я знаю! — Виоланта поднялась и бросила взгляд на листы, лежавшие на конторке. — Вы работаете над новой историей? Не о Перепеле? Вы должны показать ее прежде всего мне!

В этот момент она была настоящей дочерью Змееглава.

— Я непременно так и сделаю, — поспешно заверил Фенолио. — Вы получите ее раньше, чем комедианты. И она будет такой, как вы любите: мрачной, безнадежной, пугающей…

«И жестокой», — добавил он про себя. Да, Уродина любила мрачные истории. Она не хотела слышать о красоте и счастье, ей нравились рассказы о смерти, несчастье, уродстве и печальных тайнах. Она хотела видеть в книгах свой собственный мир, а в нем не встречалось ни красоты, ни радости.

Виоланта все еще смотрела на него тем же высокомерным взглядом, которым взирал на мир ее отец. Фенолио помнил слова, которые написал об этой семье: «Благородная кровь — веками родичи Змееглава свято верили, что кровь, текущая в их жилах, делает их смелее, умнее и сильнее любого из их подданных». Сотни, много сотен лет повторялся этот взгляд во все новых глазах, даже у Виоланты, которая с радостью утопила бы свою родню в канаве, как неудавшегося щенка.

— Слуги рассказывают, что мать Брианны поет даже лучше, чем она сама. Они говорят, что от ее пения плачут камни и распускаются цветы.

Уродина провела рукой по лицу, там, где еще недавно так ярко полыхало родимое пятно.

— Да, мне тоже рассказывали что-то в этом роде. — Фенолио проводил ее до двери.

— Говорят, раньше она пела даже в замке моего отца, но я в это не верю. Мой отец никогда не впускал комедиантов в ворота, он разве что вешал их перед ними.

«Да, потому что ходили слухи, будто ваша матушка изменяла ему с комедиантом», — подумал Фенолио, открывая перед ней дверь.