Чернобыль – полынь горькая
Шрифт:
– Ты тоже воевал дедушка?
– Пришлось повоевать. Всех пожилых мужчин из наших сёл мобилизовали для военных обозов. Даже со своими лошадьми и отправили нас в Белоруссию. Так и я попал на войну. Наш корпус был окружён немцами в районе сёл Каплановцы и Ратичи. Это примерно в тридцати километрах от Гродно. Вот тогда я и увидел, как их телеги на резиновом ходу, ставшие нашими трофеями, вязли в слякотном бездорожье. Я тогда предложил командиру поставить на телегах наши деревянные колёса. Тонкие, лёгкие они разрезают грязь и песок словно ножом. И лошадям легко везти гружёную доверху телегу. Командование
– Дедушка, расскажи про немцев.
– А что про них рассказывать, немец он и есть немец. Что тогда, что сейчас. Даже песня у них та же, – дедушка чему-то улыбнулся.
– Немцы слушали эту песню в своих траншеях на грамофоне, а мы в своих окопах… А когда немцев выбили из их траншей, солдаты нашли грамофон и пластинку. Прапорщик сказал:
– Песня эта называется «Лили Марлен» – это прощальная песня немецкого солдата со своей невестой.
Чтобы отдохнуть от стрельбы, наши солдаты по ночам выставляли перед окопом грамофон, ставили пластинку.
И немцы прекращали стрельбу, слушали песню. Мы, обозники, в это время увозили с передовой раненных. На следующий день, когда наш обоз со снарядами подъехал к передовой, немцы пошли в наступление и мы оказались в плену.
Дедушка щурится, успокаивающе смотрит на меня и продолжает свой рассказ:
– Та война была другая, хоть и Мировая. А эта война захватническая и для немцев она станет последней.
Дедушка кивнул в сторону Курта и Ганса, сидящих у открытого окна.
– Вот и эти слушают свою песню, домой хотят к своим марленам.
– Дедушка, а ты можешь говорить по-немеци?
– Понимать, понимаю, но говорить не хочу. Не люблю ихний язык.
– А Курт и Ганс хорошие немцы, не то что эти, в синих фуражках, – говорю я дедушке, – немцев я не боюсь, а тех, что всё забрали у нас, боюсь и все люди их боятся.
– Это НКВД, у них такая служба, чтобы все им беспрекословно повиновались, – ответил дедушка.
– Повиновались, как мои отец и мать! Их увезли, чтобы убить! Где они теперь? Мамочка моя-а-а-а!
Задыхаясь от слёз, я выбегаю во двор, слышу дедушкины слова:
– Поплачь, поплачь…
У Курта и Ганса в комнате патефон. Иногда они выставляют его в открытом окне на подоконнике и в тишине разносится песня. Не понимая немецких слов, я хотел слушать её каждый день долго-долго.
Только через много лет, когда ложь о немцах заслонит правда, я пойму, почему так брала за душу эта прощальная песня немецкого солдата.
А ещё Курт и Ганс слушают наши песни:
На закате ходит парень,Возле дома моего…Каждое утро обливаются холодной водой из колодца. Выхватывают друг у друга ведро с водой, бегают по двору, громко кричат что-то на немецком. Мы с Тадеушем, сыном нашего соседа, наблюдаем за ними, лежа на сеновале в хлеву.
Продукты для немцев привозят из города, но Курт и Ганс просят Кристину варить им
– Пасипо, Кристин! Порш карашо! Гут!
Кристине дают тушёнку, а мне шоколадку. Она убирает их комнату и я могу войти и посмотреть. Там всё аккуратно разложено. На этажерке фотографии двух женщин, наверное их жёны. В Шкафу висят мундиры с красивыми нашивками и приятно пахнет.
Когда Курт или Ганс выезжают на грузовике в город, то приглашают сельчан. Подсаживая их в кузов, приветливо улыбаются. Из города сельчане возвращаются к концу дня на том же грузовике. Курт помогает им высаживаться из кузова и весело смеётся, подхватывая женщин. На следующий день две женщины приносят им сметану и молоко. Курт и Ганс радуются угощениям и выносят женщинам консервы, сахар, спички, сигареты – то, чего у них нет.
В саду под старой грушей-дичкой стоит деревянный стол. Дедушка на нём готовит себе табак для трубки. Я стою рядом и наблюдаю.
Вначале дедушка укладывает подсушенные листья табака, потом мелко нарезает их и сгребает со стола в туесок из бересты. Затем нарезает мелко корешки от листьев и тоже высыпает в туесок.
К столу подошли Курт и Ганс и с интересом смотрят, как дедушка готовит табак. Дедушка что-то сказал по-немеци и Ганс пошел к дому, смеясь и произнося какие-то слова. Через минуту он вернулся с газетой в руке и протянул её. Дедушка не спеша оторвал квадратик. Аккуратно разглаживая его, насыпал щепотку табака. Зажимая пальцами, послюнявив – завернул в трубочку. Достал спички и, прикурив, с наслаждением стал затягиваться. Потом протянул самокрутку Гансу. Тот осторожно взял её и тоже затянулся. Вдруг глаза его закатились, он громко закашлял и тут же вернул самокрутку. Дедушка, весело щурясь, затягивался и выпускал дым прямо на Ганса, глядя на его изумлённое лицо. Ганс, кашляя и вытирая слёзы, восклицал что-то на немецком Курту. Оба громко хохотали, показывая пальцами на дедушку.
– Тебе, чёртов немец, не понять, что такое настоящий табак, – сказал дедушка.
Когда пришла пора убирать урожай, всем селом вышли в поле, чтобы успеть к дождям. Кристина и дедушка взяли меня с собой.
Неожиданно, в поле на своих битюгах-тяжеловозах приехали Курт и Ганс с солдатами. Они свозили снопы к молотилке, работали вместе с сельчанами на току. Вечером, тут же на току устроили танцы под гармошку.
Вскоре Курт и Ганс со своими солдатами закончили работы. Вывезли всю брошенную технику на станцию, разминировали поле. Уезжали из села совсем рано, но во дворах уже собрались люди.
Курт и Ганс вышли из машины и, сняв пилотки, молча смотрели на собравшихся людей. Люди тоже молча смотрели на чужих солдат и не расходились, пока машины не скрылись за селом.
Нам Курт и Ганс оставили патефон и одну пластинку. На конверте пластинки была надпись:
«Спасипо, Кристин»
Кристина достаёт из конверта пластинку, которую всегда слушали Курт и Ганс. Заводит ручкой патефон. Слова непонятные мне, да мне и не нужно. Звучит мелодия от которой сжимается в груди, а глаза застилают слёзы и мне почему-то всех жалко.