Черное пламя (др. перевод)

Вейнбаум Стенли

Снова Коннор уставился на нее. Она говорила так уверенно. И выглядела… Неужели это возможно, чтобы боги и богини, нимфы давно умерших греческих легенд были не легендами, а живыми существами? Может ли быть возможным, что он смотрит на одну из них — и она может исчезнуть от прикосновения или неосторожного слова?

Она казалось достаточно реальной, хотя было нечто такое в ее манерах, что не подходила ее имиджу прекрасной феи, как казалось ему. И она не вела себя как нимфа, как это описывалось в мифологии. Ничего из этого не казалось реальным, за исключением экстравагантной пульсирующей теплой красоты.

4. НЕМНОГО ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ

Слова

девушки словно пробудили его, и одновременно, пришло осознание, что он неприлично неотрывно смотрит на нее, пока она спокойно стоит напротив, выпрямившись, словно изящная статуэтка, а легкий ветерок покачивает ее белые полупрозрачные одежды.

— Иди сюда, — сказала она тихо. — Подойди и сядь рядом со мной. Я пришла в лес, чтобы встретиться с приключением, которого не могла найти в этом скучном мире. И я не нашла его. Подойди, ты можешь развлечь меня. Сядь рядом и расскажи мне свою историю, которую я слышала о твоем… сне.

Наполовину зачарованный, Коннор подчинился. Он не задавал вопросов. Казалось вмешалась сама судьба, распорядившаяся, чтобы он оказался рядом со сверкающим темным прудом, перед этой женщиной — или скорее девушкой, потому что ей было не больше двадцати лет — чья красота была невероятной.

Солнце, пробиваясь сквозь фильтр листьев, светилось в ее волосах, настолько черных, что они отливали синевой, опускающихся каскадами до ее тонкого пояса. Ее кожа, цвета магнолии, казалось еще более светлой из-за эбенового цвета волос. Ее красота была чем-то большим, чем совершенством. Она была божественной. Но яркой, пылающей. Ее великолепные губы, казалось, постоянно улыбались, но так же как и улыбка в глазах, были сардоническими, насмешливыми. На мгновение красота, столь неожиданно появившейся нимфы, лишила Коннора всех мыслей; даже воспоминаний об Эвани. Но в следующее мгновение Эвани вернулась, наполняя все его чувства так, как когда он увидел ее впервые, холодную, понятную медноволосую приятную красоту. И даже в этот момент он понимал, что блестящее существо перед ним, так отличающееся от Эвани и остальных девушек-Сорняков, которых он видел, будет всегда преследовать его в воспоминаниях. Кто бы она ни была — человеческое существо или лесная богиня.

Девушка в ответ на молчание начала выказывать нетерпение.

— Расскажи мне! — сказала она настойчиво. — Мне нужно развлечение. Расскажи мне, Спящий.

— Я не Спящий, во всяком случае, не тот тип, о которых вы наверное слышали, — сказал Коннор, починяясь ее требованию. — То, что произошло, не было сделано по моему желанию. Это произошло…

Коротко, он рассказал о том, что произошло, стараясь ничего не драматизировать. Он, должно быть, рассказывал убедительно, потому что по мере того, как он рассказывал дальше, неверие и насмешка исчезали из ее зеленых глаз цвета моря и постепенно замещались верой, и затем восхищением.

— В это почти невозможно поверить, — сказала она, мягко, когда он закончил. — Но я верю тебе.

Ее восхитительные глаза оставались затуманенными.

— Если в своей памяти ты сохранил знания давних времен, то тебя ждет великая карьера в том веке, в котором ты оказался.

— Но я ничего не знаю об этом веке! — быстро заявил Коннор. — Я слышу обрывки разговоров о загадочных Бессмертных, которые обладают полной властью, о многих вещах, чуждых и непонятных мне. И пока что, я почти ничего не знаю о нынешних временах. Нет! Я даже не знаю об истории веков, которые прошли пока я… спал!

На мгновение лесная нимфа настойчиво посмотрела на Коннора, уважение мелькнуло под ее густыми

ресницами. Насмешка мгновенно мелькнула в глазах и умерла.

— Неужели я должна рассказывать тебе? — спросила она. — Мы из леса и озер, знаем о многом. Мы знаем как минуют времена года. Но не всегда мы делимся своими знаниями.

— Пожалуйста! — попросил Коннор. — Пожалуйста расскажите мне — или я потерян!

Она на секунду задумалась, с чего начать. Затем начала говорить, словно преподавала урок по истории с самого начала времен.

— Ты из древнего мира великих городов, — сказала она. Сегодня тоже есть большие города. В Н'Йорке восемь миллионов жителей, в Урбсе, величайшем метрополисе — тридцать миллионов. Но там, где сейчас один метрополис в древнем мире было сотни. Удивительный век — твое время, но он закончился. Когда-то твой Двадцатый век оказался погруженным в пучину войны.

— Двадцатый век! — воскликнул Коннор. — Да это же мое время!

— Да. Ваши скорые на решения, воинственные нации, подпитываемые жаждой битв, наконец оказались в гигантской войне, словно облако покрывшей всю планету. Они сражались на земле, в воде и в воздухе, под водой и под землей. Они сражались оружием, секрет которого до сих пор утерян, странной химией и болезнями. Все нации оказались погруженными в борьбу; все из могучего знания было направлено на это. Гигантские города, город за городом, разрушались атомными бомбами или уничтожались путем заражения водных источников. Голод охватил мир, и после этого пришли болезни.

Но на пятый год после войны мир как-то стабилизировался. Затем наступило время варварства. Старые нации больше не существовали, и на их место пришло множество городов-государств, небольшие фермерские объединения, враждебно относящиеся друг к другу, изготовляющие собственную одежду, производящие собственную пищу. И затем начал изменяться язык.

— Почему? — спросил Коннор. — Ведь дети должны говорить так же, как их родители.

— Не совсем, — сказала лесная нимфа с мягкой улыбкой. — Язык подчиняется законам. Вот один из них: согласные имеют тенденцию замещаться по мере старения языка. Возьми слово «мать». В древнем Токкарском это было «makar», в латыни «mater». Затем «madre», затем «mother» и наконец «мась». Каждый из последующих звуков легче для произношения. Естественно, предпочтение отдается «мама» — чистым лабиальным звукам, которые являются самым древним в мире словом.

— Понятно, — сказал Коннор.

— Ну вот, когда не было давления печати, язык изменился. Стало трудно читать старые книги и они начали исчезать. Пламя бушевало в заброшенных городах; банды грабителей жгли книги, чтобы согреться зимой. Черви и старость разрушали их. Знание исчезало, некоторое навсегда.

Она на мгновение замерла, внимательно глядя на Коннора.

— Теперь ты понимаешь, почему я говорю о величии, если ты сохранил свои древние знания?

— Возможно, — сказал Коннор. — Но, пожалуйста, продолжай.

— Были и другие факторы, — сказала она, кивнув. — Первым делом, группа небольших городов-государств было лучшим местом для гения. Такова была ситуация в Греции во время Золотого Века, в Италии во время Ренессанса и во во всем мире во время Второго Просвещения.

Кроме того, период варварства действовал на человечество, заставляя его искать другие формы существования. Каменный век внезапно разродился светом Египта, Персия развалилась и начала процветать Греция, Средние века породили Ренессанс. Так Темные века дали вспышку прекрасному веку Второго Просвещения, четвертом великом рассвете человеческой истории.