Черное Рождество
Шрифт:
— Оставьте девушку в покое! — резко проговорил старик и добавил тише: — Вы что, не поняли, что она блаженная? Они с матерью живут тут недалеко… после того как их выгнали из имения.
— Знакомое дело, — процедил Борис, — простите, мы не поняли. Разучились, знаете ли, за последнее время в девушках разбираться.
Они помолчали.
— Однако, — начал Борис, — вы не боитесь отпускать ее одну? Времена сейчас страшные…
— У кого поднимется рука обидеть блаженную? — высокопарно начал Аристархов,
— Господин художник, очнитесь! Перестаньте витать в эмпиреях! На дворе двадцатый год! Посадите ее под замок, хотя бы на то время, пока шляются здесь всякие красно-зеленые. Она слишком красива…
— Я понял, — пробормотал Аристархов.
— Вряд ли, — пожал плечами Борис, — но я вам советую быть более осторожным.
— Что вы собираетесь делать дальше? — спросил Аристархов.
— Спасаться, — вздохнул Борис, — нам нужна лодка.
— Вряд ли на лодке вы доберетесь до Керчи, — возразил старый художник.
— Но пеший путь на Туапсе был отрезан красными еще рано утром. — Борис вспомнил слова Саенко, чтобы они с Алымовым пробирались на французский миноносец «Сюркуф», и повторил: — Нам очень нужна лодка.
— Когда стемнеет, я провожу вас на берег и укажу рыбачью лодку, — пообещал Аристархов, — это все, что я могу для вас сделать.
— Вы уже и так много сделали — спасли нам жизнь, дали отогреться…
Аристархов махнул рукой и отошел к Лизаньке.
Миноносец «Сюркуф» стоял на рейде в прямой видимости берега, поэтому его командир капитан Жиро очень нервничал. Остальные корабли союзников ушли в Крым, но таинственный пассажир «Сюркуфа» просил еще немного подождать. Жиро не стал бы так рисковать, но этот русский полковник привез ему несколько ящиков прекрасного массандровского вина, и француз, знаток и любитель хороших вин, не устоял и обещал подождать еще немного.
Русский полковник стоял на мостике и осматривал в бинокль береговую линию. К счастью, берег в этом месте был довольно пустынен, красных не было, и Жиро решил дать этому ненормальному полковнику еще два-три часа.
Когда отведенное время было уже на исходе и капитан Жиро собрался отдавать якоря и выйти в море, русский полковник, словно прочитав его мысли, сказал:
— Господин капитан, вы получите ящик прекрасного крымского шампанского, если подождете еще час!
Жиро заколебался. Еще один час в этих опасных водах… в конце концов, он уже сделал для полковника все, что мог, — погрузил на борт сто человек побежденной белой армии. В праведном негодовании у капитана из головы совершенно вылетела такая интересная подробность, что за каждого из сотни пассажиров полковник заплатил ему ящиком вина — не такого замечательного, как то, массандровское, но все же отличного. Ящики были кое-как распиханы по всему кораблю, капитан собирался везти их на родину, во Францию, и совершить там совсем неплохую сделку.
Нет, капитан Жиро решил больше не ждать. Но с другой стороны, шампанское…
Он
— Это мой долг офицера и союзника. Но только один час.
— Благодарю вас, капитан. — Русский полковник поклонился и снова поднес к глазам бинокль.
Но и этот час миновал, не принеся никаких новостей. Жиро пожал плечами и отдал команду:
— С якоря сниматься!
И в этот момент русский полковник закричал:
— Шлюпка! Справа по борту шлюпка!
Жиро поморщился — опять начинается суматоха, ему очень не хотелось принимать на борт еще нескольких человек — грязных, оборванных, перепачканных кровью, дурно пахнущих мужчин… И так уже привели сверкающий чистотой корабль в совершенно неприличный вид! Но союзнический долг… но прекрасное крымское вино…
Капитан приказал спустить трап и принять на борт русских.
Два офицера с трудом вскарабкались по трапу. Матросы помогли им подняться на борт. Худшие опасения капитана Жиро оправдались. Эти подозрительные господа явно уже несколько месяцев не принимали ванны. Они были небриты, грязны, когда-то аккуратные английские френчи изодраны в лохмотья и покрыты пятнами засохшей крови. О том, что это офицеры, напоминали выцветшие погоны, болтавшиеся на плечах.
— Борис Андреич, голубчик! — совершенно не по-военному воскликнул Горецкий. — И вы, Алымов… — Голос его дрогнул.
Он сделал шаг к ним, собираясь раскрыть объятия, но Борис перехватил презрительный взгляд капитана, относившийся, надо полагать, к их внешнему виду, потом посмотрел на самого Горецкого — в аккуратно пригнанном мундире, пахнущий хорошим одеколоном и табаком, полковник вызвал у него прилив раздражения, почти злобы.
— Здравия желаю, господин полковник! — отрывисто сказал он и отметил, что Горецкий остановил руки, поднятые для объятий.
— Рад вас видеть живыми, господа, — молвил Горецкий, — пройдите, вас накормят и дадут умыться.
«Что это со мной? — думал Борис, уходя. — Нужно радоваться, ведь мы спасены. Французы доставят нас в Керчь, мы вышли живыми из этого ада… Все это так, но сколько людей остались там навсегда… И кто в этом виноват?»
То самое черное облако сидело в нем и не давало радоваться жизни. Очевидно, Борис стал другим человеком.
Внизу налетел на них Саенко:
— Ваше благородие, Борис Андреич, родненький!
Из глаз его покатились две слезы и повисли на усах.
— Здорово, Пантелей Григорьевич! — обрадовался Борис. — Уж без тебя-то нигде не обойтись!
Они обнялись и расцеловались по русскому обычаю.
— Пойдемте скорее, я все укажу, — зашептал Саенко, — а то тут повар жадный такой — норовит питания положить самую крошечку, да и жидкая похлебка-то. Так я уж хлебца припас и колбаски… А солдатики, что наверху, на палубе, да по кубрикам распиханы, — те и вовсе голодные, разве что матросы чего дадут Христа ради… Эх и подлый же народ французы!