Черное танго
Шрифт:
Она «проснулась» только на следующий день от ощущения удушья. Вокруг было темно. Где она? Кто загнал ее сюда? Высвободив с большим трудом руку, она попыталась сориентироваться на ощупь. Под ладонью она ощутила что-то холодное и мягкое, потом что-то твердое и холодное, потом опять мягкое, твердое, снова мягкое, холодное, мягкое… Со стоном Сара выбралась, наконец, из груды тел, под которыми лежала. Все искалеченные женщины из загона, абсолютно все, были мертвы. Сквозь грязь виднелись синие, позеленевшие, серые или желтые трупы. На их лицах застыла гримаса боли, из открытых ртов вытекала густая пена, руки и ноги были скрючены, туловища согнуты неведомой мукой в дугу. Они умерли! Но как, почему и когда? И зачем здесь она, судя по всему, единственная из всех оставшаяся в живых? Совершенно голая, она кружила
Внезапно нахлынувшее тепло заставило ее открыть глаза. Она увидела синие языки пламени, со смачным потрескиванием лизавшие трупы. Исходивший от костра запах напомнил ей сказочный ужин, данный однажды королем Марокко в честь ее отца после одного из его концертов: десятки бараньих туш жарились над раскаленными углями, мерцавшими в ночной темноте. Рот Сары наполнился слюной. И в тот же миг жгучее чувство стыда вывело ее из оцепенения. Мысленно она поклялась мстить и за обильную слюну во рту, и за то, что на какую-то долю секунды эти тела показались ей съедобными, и за стыд, который почувствовала, ухватившись за приклад ружья, со смехом протянутого ей эсэсовцем, и за выворачивающий нутро страх. Мстить за все до тех пор, пока не придет забвение и не сотрет из памяти эти картины и это постыдное неутоленное чувство голода!
По приказу одной из капо четверо заключенных подняли Сару за руки и за ноги и отнесли в относительно чистый барак, где за красной занавеской стояло четыре или пять коек. В дальнем углу находилась наполненная водой ванна, куда женщины без особой осторожности бросили свою ношу. Сара взвизгнула — вода была ледяная. Она попыталась подняться, но одна из заключенных сказала ей по-французски:
— Лежи спокойно. Нам приказано тебя вымыть. Чем скорее мы покончим с мытьем, тем лучше для тебя…
— Меня вымыть?
— Да, чтобы ты понравилась Большой Берте.
— Кто такая Большая Берта?
— Лагерный врач. Это не настоящее ее имя, а прозвище, которое мы ей дали. Она любит женщин. Если женщина ей понравится, она приказывает прежде всего ее вымыть, а уж потом…
— Замолчи! — строго прервала ее другая заключенная, по всей видимости, очень красивая в прошлом.
— У нас говорят: за ученого двух неученых дают, вот я и учу…
Переговариваясь таким образом, они мыли ей тело и голову отвратительно пахнущим розовым мылом. Хотя вода была холодной, Сара получила удовольствие от мытья.
— Ты, должно быть, очень ей понравилась, раз уж она приказала вымыть тебя туалетным мылом. Малышке югославке на прошлой неделе повезло куда меньше — ее мыли простым мылом из жира, вытопленного из евреев.
— Замолчи, это не доказано!..
— Какие еще тебе нужны доказательства? Нет на свете ничего, даже самого чудовищного, на что они не были бы способны! Разве ты не видишь каждый день, что они вытворяют? Да и ты сама, хоть и изображаешь из себя проповедницу моральных устоев, тем не менее, не брезгуешь выполнять определенные поручения за дополнительную миску похлебки да за кусок сосиски от случая к случаю!
— Знаю, знаю! Замолчи, прошу тебя!
По лицу несчастной женщины, ополаскивавшей волосы Сары, текли слезы.
— У тебя красивые волосы. Как могло случиться, что они не обрили тебя наголо, как всех остальных?
— Не знаю.
— Не спрашивай. Она была в борделе, а ты прекрасно знаешь, что там не любят лысых девок.
Проглотив миску густой и горячей похлебки и лежа на койке под белой простыней с забинтованными ранами, в чистой сорочке из грубой ткани, Сара попыталась собраться с мыслями. Откуда такая внезапная перемена? Сначала ее избивают, не оказывают никакой помощи, убивают сотню женщин вокруг нее, но ее оставляют в живых, потом моют, лечат,
Доктор. Шеффер приказала позаботиться о Саре не потому, что хотела сделать ее своей любовницей, а для того, чтобы Сара смогла осмыслить во всей полноте то, что ей предстояло пережить.
Будучи еще молодым врачом, Роза Шеффер перед войной блестяще сдала экзамены по гинекологии и начала работать ассистенткой у знаменитого гинеколога профессора Карла Клауберга, получившего мировую известность благодаря исследованиям действия прогестерона и считавшегося непререкаемым авторитетом после опубликования статей о гормональном лечении. Пройдя медицинскую практику в одной из больниц Кёнигсхютта, она стала помогать профессору в его опытах по стерилизации женщин, так называемых низших рас, в концлагере Освенцим. Среди ее коллег там были фельдшер Бюннинг и химик Гебель, представлявший лаборатории Шеринг-Кальбаум. Начисто лишенная чувства сострадания, она ассистировала и участвовала в стерилизации десятков еврейских женщин из Франции, Голландии, Бельгии, Греции, Польши, России… Карл Клауберг и Роза Шеффер были чудовищной, хотя и комической, парочкой: он ростом метр пятьдесят сантиметров и она, вымахавшая до метра семидесяти пяти!.. Направленная руководить родильным отделением в Равенсбрюке, Шеффер сблизилась там с доктором Гердой Оберхейзер, ассистенткой профессора Карла Гебхарда, который, будучи другом и лечащим врачом Гиммлера, испытывал на заключенных эффективность сульфаниламидов. Некоторые из тех, на ком он экспериментировал (он нежно называл их всех «мои крольчата»), умерли, а те, кто выжил, остались инвалидами на всю жизнь.
В Равенсбрюке доктор Шеффер особо отличала самых гнусных и самых подлых среди персонала, а также среди уголовниц и проституток. Горе было тем девушкам и молодым женщинам, которых она приглашала на свои вечеринки для избранных. После этого они чаще всего либо попадали в газовые камеры, либо умирали от «сердечного приступа» вследствие сделанного им вливания смертельной дозы какого-нибудь препарата. Быть выбранной Большой Бертой означало быть приговоренной к скорой смерти. Некоторые заключенные, еще сохранившие остатки былой красоты, мазали себе лица сажей или землей, чтобы не быть замеченными воинственной амазонкой, которая больше всего на свете любила забавы с молодыми и унижение тех, кого себе подчиняла. За долгие годы она привыкла к тому, что ее сотрудники, а потом и заключенные лагеря дрожали перед ней. Вот почему протест Сары вызвал в ней неописуемое изумление и ярость.
3
Четыре года немецкой оккупации, поборы, последовавшие за освобождением Франции, атмосфера ненависти и подозрительности, захлестнувшая страну, наконец, нищета до основания разрушили простые, обывательские представления Альбертины и Лизы де Монплейне. Война закончилась, но прежний порядок жизни не восстанавливался. Сестры превратились в старушек, постоянно дрожащих перед неведомым будущим. Раньше они думали, что с окончанием сражений придет конец и лишениям. Но с течением времени для них становилось все более очевидным, что никогда уже не вернется спокойная довоенная жизнь. Трудности повседневного существования были такими же, как и в самые тяжелые годы: ограничения в потреблении продуктов, тканей, угля, продовольственные карточки, нескончаемые очереди у дверей пустых лавок. Хорошо еще, что подторговывала Лаура. Без этого они не смогли бы вообще прожить, тем более что деньги у них были на исходе.
Но еще хуже было моральное состояние сестер. Позор Франсуазы пал и на их головы. Друзья посещали их все реже и реже. Лиза была неутешна от того, что растеряла партнеров по бриджу. Альбертина внешне проявляла большую стойкость, но внутренне страдала еще сильнее. Она упрекала себя в том, что не сумела уберечь дочерей своей племянницы Изабеллы и не смогла противостоять действиям Леа и сомнительным торговым операциям Лауры. Бедняжка не находила утешения даже в молитве, ибо потеряла веру. В этом была ее глубокая личная драма. Она часто думала об отце Адриане, и только боязнь причинить боль дочерям своей дорогой Изабеллы и особенно сестре Лизе, которую она не переставала считать ребенком, не позволила ей лишить себя жизни по примеру доминиканца.