Черное знамя
Шрифт:
— Люблю птиц, — сказал Дериев, опускаясь в свое кресло. — А ну, излагайте дело.
Он выслушал Кириченко, просмотрел привезенные тем бумаги, и задумчиво почесал коротко стриженую голову.
— Этот тип вроде бы жив, но он не здесь, не на основной территории, тут у нас для привилегированных… Простые у нас находятся в «Монастырке», это четыре километра к югу.
— И там все… так же, как тут? — спросил Олег, которому слово «привилегированные» резануло слух.
Если Виктор говорил правду… то как обходятся с простыми заключенными?
— Почему так же? — комендант понял вопрос по-своему. — Там стен нет,
Он ухмыльнулся — похоже, что с оркестром у Дериева были связаны приятные воспоминания.
— Это очень интересно, но… — вмешался Кириченко.
— Ага, сейчас, — Дериев взял со стола колокольчик и позвонил.
В кабинет вошел высокий сотник с изрытым оспой лицом, щелкнул каблуками, вытягиваясь по стойке смирно.
— А ну доставьте сюда Проферансова из «Монастырки», живым и способным говорить, — приказал комендант.
— Есть! — сотник откозырял и испарился.
— Какое-то время все равно придется ждать, — Дериев посмотрел на Олега, и тому стало не по себе — раскосые темные глаза хозяина лагеря были холодны как лед и лишены всякого выражения. — Сейчас я вас кофе напою, а потом, если не возражаете, то я бы попросил вас, статский советник, выступить перед персоналом… Вы ведь из министерства мировоззрения? Расскажете моим парням что-нибудь воодушевляющее, полезное… А то нам присылают время от времени агитаторов, лекторов всяких, да только они такую муру несут обычно, от скуки аж скулы сводит.
— Ну… э, — Олег замялся.
Он очень давно не выступал на публике, и честно говоря, боялся, что ораторский навык пропал, что после контузии не сумеет говорить так же гладко и связно, как раньше. Кроме того, он не готовился, и только полный идиот и невежа может думать, что яркие речи произносятся экспромтом.
Наверное, произносятся, если у тебя такой же талант, как у Огневского, но не всем дано подобное.
— Ну, хорошо, — сказал Олег, понимая, что отказаться нельзя и все же презирая себя за это согласие.
Опять показал слабость, не сумел сказать «нет».
— Замечательно, — комендант просиял. — Пойду, распоряжусь насчет кофе.
И он вышел из кабинета.
— Правильно, что не отказал, нам пока необходимо расположение этого «товарища», — последнее слово Кириченко выделил, и интонация у него была скорее презрительная, чем уважительная. — Так, посмотрим, что у него тут такое…
Он взял лежавшую на углу стола книжечку размером примерно с устав ПНР, и принялся листать страницы:
— «Правила поведения на территории фильтрационного лагеря „Оранки-74“, приняты и утверждены седьмого мая тридцать третьего года… Статья одиннадцать — нарушитель нижеследующих правил считается агитатором и подлежит повешенью… всякий, кто сообщает подлинные или лживые сведения о лагере, а также распространяет россказни о зверствах для передачи врагам… Статья двенадцать — нарушитель нижеследующих правил считается бунтовщиком и подлежит расстрелу на месте… всякий, кто отказывается работать… всякий, кто кричит, говорит громким голосом…» Мда, действительно все по инструкции, не придерешься.
Тошнота вновь накатила
Кириченко положил книжечку на место, и очень вовремя — комендант вернулся, а следом за ним молодой дружинник притащил поднос с чашками и молочником из тонкого фарфора, серебряным кофейником и вазочкой, в которой горкой лежали пряники.
— А ну угощайтесь, — велел Дериев. — Не стесняйтесь… лучшее средство, чтобы согреться. Сегодня холодно…
Кофе оказался на удивление хорошим.
Олег сам не заметил, как допил первую чашку, и гостеприимный комендант тут же налил вторую, продолжая при этом рассказывать:
— Не только лекторов к нам присылают, но и кино привозят… передвижка приезжает. Показывают разное, американские фильмы, наши, хронику военную… Вот она отлично сделана! Чувствуешь, что ты и вправду на передовой.
Олег хорошо знал, как изготавливают эти короткометражки, сколько пленки изводят операторы из рот пропаганды, созданных по распоряжению Штилера еще в тридцать втором… Генералы отчаянно сопротивлялись, не желая допускать людей с камерами в свою вотчину, но потом сдались, и теперь даже самые твердолобые из них признают, что польза от перенесенных на экран сценок из жизни саперов, разведчиков или связистов огромная…
— Газеты привозят… «Империю», «Черный тумен», у нас даже библиотека небольшая есть, — похвастался Дериев. — Все, что рекомендовано нашим начальством и вашим министерством. Только служить у нас все равно скучновато, сами понимаете.
— Нет искушения попросить о переводе? — поинтересовался Кириченко, и потянулся за очередным пряником.
— А ну… нет, как такое возможно? — комендант покачал головой. — Я исполняю приказ. Куда меня поставили, там я и буду, и неважно, что я по этому поводу думаю или чувствую. Иногда от нас, администрации лагеря, требуют невообразимого — в нормальных условиях это и представить себе трудно. Но как только приказ отдан, как ты тут же бросаешься его выполнять, и то, что недавно казалось неосуществимым, оказывается вполне реальным, если поднапрячься.
— И это все… вас не коробит? — не выдержал, поинтересовался Олег. — Что вокруг?
— Ничего приятного в моей работе нет, но я должен ее делать, — Дериев отхлебнул кофе. — Поначалу посещали дурацкие мысли вроде того, что не могут же все эти люди быть виновны… Потом я перестал задумываться, кто такие мои заключенные — враги народа или жертвы ошибки… это решают другие.
Он говорил совершенно спокойно, глядя куда-то в сторону, и наверняка с таким же равнодушным лицом и холодными глазами смотрел, как расстреливают или пытают людей, травят собаками, как грузят на телеги трупы…
Кофе перестал казаться вкусным, и Олег отставил чашку.
— Кодекс чести Народной дружины — безоговорочно следовать приказам, — напыщенно проговорил Кириченко, решивший, похоже, подъесть все пряники из вазочки. — Мысль о неисполнении распоряжения старшего по чину товарища не может прийти тебе в голову, если ты здоров, конечно.
— Именно так, — комендант закивал. — Мы тут на своем месте, ну как, например, печень. Необходимая штука, вроде она грязь выводит из тела, вот и мы в лагерях тем же занимаемся. Государство есть социальная общность, народный организм, и чем меньше в его крови останется вредных примесей, тем легче нам всем будет жить.