Черняховского, 4-А

Хазанов Юрий Самуилович

А в помещениях служебных

Кипит работа в час ночной —

Чтоб тайны замыслов враждебных

Разоблачить любой ценой!

…Жертв неповинных вопли, стоны

Лишь разъяряют палачей…

Я

памятью своей бессонной

С замученными тех ночей.

А.О. (Ухтпечлаг, 30-е годы)

Ещё один ополченец, только ленинградский. Тоже оказался в плену и, сумев скрыть своё еврейское происхождение, чудом избежал расстрела у немцев. Но не избежал у своих, когда сумел удрать из плена и попал руки нашей контрразведки. «Меня так обрабатывали, — позднее писал он, — так избивали, включая инсценировку расстрела, что я оговорил себя и был приговорён к расстрелу настоящему. Который потом заменили 20-ю годами каторги».

…Меня могли бы сжечь в печи

Или убить в бою,

Но стукачи и палачи

Продлили жизнь мою.

Чтоб видеть мог сто лет подряд

Отравленные сны,

Мне дали с номером бушлат

И рваные штаны;

Крыло обрезали мечте,

Поставили клеймо,

Распяли душу на кресте

И бросили в дерьмо,

В парашный смрад, в кромешный ад…

Но в чём их цель была?

Чтоб я забыл, что я примат

В животном мире зла;

Чтоб задохнулся я в ночи

У бездны на краю,

Мне стукачи и палачи

Продлили жизнь мою…

В.Л. (Рудники Джезказгана, 50-е годы)

* * *

Чем больше темноватых страниц заполнял В.П. аккуратным некрупным почерком, описывая истории узников Гулага; чем обильней он сопровождал их стихотворными строками, безыскусными или вполне умелыми, тем страшней и неуютней становилось ему. И возникал несуразный в своей простоте

вопрос: как же могли, как смели мы терпеть такое столько лет? И почему не появлялось у нас в эти времена ни пугачёвых, ни разиных, ни болотниковых? Ну, эти потерпели скорое поражение, а Марат, Дантон, Робеспьер — пять лет продержались. А Ленин, наконец… Ох, не будем лезть в этот кровавый круговорот!

От сознания всеобщей (и своей) беспомощности ему хотелось порою бросить ко всем чертям то, чем сейчас занялся, — зачем эти подспудные, тайные подтверждения нашей несвободы и душевной опустошённости? К чему эти фиги в кармане?.. Хотя нет! — обрывал он себя. — Какая опустошённость? Люди, о ком пишу, — они же почти праведники, рыцари без страха и упрёка, великие мученики, многие из которых сумели не только выжить сами, но и помогали другим… Его новый знакомый, Р.Л., именно из таких, а значит, и он, В.П., должен помочь ему в том, о чём тот просил, что стало главным в его жизни…

Краткими рассуждениями обо всём об этом и ещё одной стихотворной цитатой В.П. и закончил свой очерк, написанный для… для чего и для кого? В первую очередь для себя: чтобы доказать своему главному критику, цензору, придире — самому себе, — что он вовсе не типичный соглашатель и его, так называемая, жизненная активность — членство в различных комитетах и партиях (то есть в одной партии) — вовсе не означает полного согласия с тем, что происходит вокруг… Но тогда он типичный двурушник, лицемер! Конечно, как и большинство людей. Только далеко не все признаются в этом…

Горькие откровения последнего абзаца В.П. сдобрил почти весёлой стихотворной цитатой:

Семью он покинул,

Ушёл воевать,

Чтоб землю в Гренаде

Крестьянам отдать.

Вернулся из тех

Романтических мест

И вскоре, бедняга,

Попал под арест.

Спросил его опер:

— Скажи, на хренА

Сдалась тебе, как её,

Эта Грена?…

…Судьбы колесо

Чуть не сбило с ума:

Решил трибунал —

Двадцать пять, Колыма!

Он мыл золотишко,

Слезы не тая,

Но пел, как мальчишка:

Гренада моя!..

Повыпали зубы

Средь каторжной мглы,

И мёртвые губы

Шепнули: — Колы…

 П.В.

* * *

Огромное облегчение почувствовал В.П., поставив последнюю точку. Показалось, что спАло с него нервное возбуждение прошлых лет, и он искренне уверял себя и других, что стал вообще значительно спокойней — честное слово: не так остро реагирует на хамство в магазинах, в автобусе, даже дома ведёт себя иначе — разве не заметно? — не взрывается по каждому пустяку, меньше изводит жену и дочь бесконечными замечаниями… Ведь правда, Вера?