Черные дни в Авиньоне
Шрифт:
Вильгельм устало вздохнул.
— Нет никакой необходимости подменять собой понтифика, Азирафель. Раз уж все так вышло, позвольте Клименту решать, какие действия врача богопротивны, а какие нет.
— Но я вовсе не собирался мешать ему, — растерялся ангел. — У нас, — он показал глазами наверх, — на медицину вообще не обращают никакого внимания…
— Еще бы, — с горькой иронией проронил старик.
— Я имею в виду, не считают ее чем-то предосудительным. Мэтр Шолиак был прав, когда предположил, что меня ужасает именно вид этой процедуры… У нас, ангелов, обостренное воображение… В самом деле, лучше я займусь своими обязанностями,
— Слушай, а в Раю до сих пор смотрят сквозь пальцы на все попытки смертных разобраться с устройством собственных тел?
— Представь себе! Правда, когда я доложил им о знаменитой овечке [23] , они поначалу переполошились, но Господь, как обычно, отмолчалась, и наши тоже успокоились. Мол, пока люди только копируют — ничего страшного. Знаешь, Кроули, я все чаще задумываюсь: что скажут наши, да и ваши, когда люди перестанут копировать и начнут творить?
— Не знаю, что они скажут, но лично я бы хотел в этот момент оказаться где-нибудь на Альфе Центавра.
23
Имеется в виду та самая клонированная овечка Долли.
Вильгельм больше не заговаривал с Азирафелем о намерениях лейб-медика, и весь следующий день посвятил приведению в порядок медицинских инструментов. Вернув их владельцу, он предупредил, что завтра надолго уйдет, и вдруг… опустился перед Азирафелем на колени. От неожиданности тот едва не упал с табурета, на котором сидел.
— Несмотря ни на что, вы ангел Господень, — тихо проговорил Вильгельм, глядя в пол. — Молю вас укрепить мой дух, ибо мне вскоре предстоит ради общей пользы увеличить чье-то отдельное горе.
— Что вы имеете в виду? — Азирафель попытался собраться с мыслями. Ему уже доводилось благословлять пищу, воду, лошадей, колесницы, но делалось это потихоньку, чтобы ни люди, ни Небеса ничего не заметили. Открыто оделять благодатью человека, к тому же по прямой просьбе, ему еще не приходилось.
— Ги де Шолиак попросил меня сопровождать его на кладбище. Он надеется, присутствие монаха убедит несчастных горожан в том, что врач забирает тела их родных не для колдовских обрядов… Кроме того, мое слово послужит порукой тому, что после… после всего мертвецы будут преданы земле и я лично прочту заупокойные молитвы. Я многое повидал на своем веку, но предстоящее дело кажется мне самым трудным из всего, что приходилось выполнять, — Вильгельм поднял глаза и с такой надеждой и верой взглянул на Азирафеля, что тот засветился от счастья и благодарности. Его правая рука уже приподнялась для благословения, но, помедлив чуть-чуть, вернулась обратно на колено. Решение пришло само и, хотя ангельское свечение от того сразу же померкло, в душе вспыхнула уверенность: он поступает правильно.
— Вы верно заметили, отец Вильгельм, мне не следует подменять собой папу, — тихо ответил ангел. — Но Бога — тем более. Здесь и сейчас я такой же человек, как и вы. Поэтому вместо благословения я просто пойду с вами и помогу — как сумею.
— Вы рискуете выдать себя!
— О, не беспокойтесь. Крыльями я точно размахивать не буду, значит, никто ничего не заподозрит.
Сегодня, впервые за долгие недели, плотное одеяло туч поредело и в просветы показалось бледное зимнее солнце. Туман рассеялся,
Над голыми деревьями, росшими вдоль стен, с пронзительными криками носились галки. Птицы негодовали: одно из самых тихих и спокойных мест в городе в последние дни сделалось людным и шумным.
Могильщики втихомолку благодарили святого Антония, покровителя их ремесла, за то, что не ударили морозы и земля мягкая. Работали неохотно: у францисканцев хоронили бедноту, от которой ничего, кроме медяков, не дождешься.
Ковыряя в земле лопатами, поглядывали на странную компанию, расположившуюся у готовых ям: крепко сбитый господин в черном, явно не из бедняков, старый тощий монах-францисканец и с ними третий, заметно моложе их, одетый не по погоде в тонкую светло-серую котту и летнее сюрко цвета топленого молока. Позади троицы виднелась телега с лошадью. У телеги топтались двое крепких детин с кулаками мясников.
Кладбищенские ворота открывались с рассветом, и до самого заката сюда тянулись процессии с повозками и носилками. Под холстиной саванов угадывались мужские и женские тела, подростки, дети. Нередко из-под белого покрова выпирали лишь мослы, и принадлежали ли он старику или старухе, знали лишь те, кто пришел их хоронить.
Над кладбищем, вплетаясь в птичий грай, стоял негромкий монотонный вой — то ли плач, то ли молитва.
В воротах показалась очередная повозка с покойником. Ее сопровождал плохо одетый доходяга, смахивающий на мелкого ремесленника.
Ги де Шолиак перекрестился и пошел к нему.
Вильгельм и Азирафель оставались на месте. Врач о чем-то коротко и негромко переговорил с доходягой, слышались обрывки фраз «папаша мой…», «мал мала меньше…», «серебром?! И помолится?! Согласен!» Шолиак полез в мешочек на поясе, вытащил несколько серебряных монет, вложил их в чужую ладонь. Затем обернулся и махнул рукой детинам. Те подбежали, ловко ухватили покойника за плечи и ноги, и потащили на телегу. Сын проводил отца ничего не выражающим взглядом и, сунув деньги за щеку, убрел прочь.
Врач остановил беременную женщину, тянувшую за собой на веревке долбленое корыто. Крупное тело, лежащее на нем, было слишком длинно, и ноги, обернутые в драную дерюгу, волочились по земле. Сквозь дыры в ткани виднелись крупные мужские ступни.
С женщиной разговор получился еще короче. Вновь блеснуло серебро и она, выронив из рук веревку, ушла, не оборачиваясь.
К первому трупу на телеге прибавился второй. Потом третий, четвертый…
Шолиак вернулся к своим спутникам. Он был мрачнее тучи.
— Пожалуй, я напрасно побеспокоил вас, отец Вильгельм. За горсть серебра они живых продадут, не то что мертвых.
Францисканец печально покачал головой.
— Вы несправедливы к ним, Ги. Нужда всегда держит бедняков за горло, а уж теперь тем более… Благодаря своим мертвецам они хотя бы сегодня не лягут спать голодными.
Тем временем на месте вырытых ям один за другим вырастали холмики черной земли. Азирафель, коченеющий от тоски и бесконечного сострадания, мысленно взмолился, чтобы наконец-то пошел снег, сгладил, очистил и осветил отблеском небесной непорочности безысходную черноту. Но вместо этого небо окончательно заголубело, и солнце, завершая короткий зимний день, клонилось к закату, добавляя к черному багровые, кровяные полосы.