Черные вороны
Шрифт:
— Спрашивал, — говорит, — его онамеднись… Что ты, говорю, Ермил Иванович, задумал такое?.. «Задумал, говорит, одну штуку»… А какую такую штуку — прах его знает…
Было только известно, что его самый доверенный и самый продувной приказчик, знавший все его тайны, Петр, — прозванный цыганенком за свое черное «волосье» и за смуглый цвет лица — не один раз куда-то ездил и пропадал по целым неделям. Все замечали, что на хуторе творится что-то необычное, а домекнуться до сути никто не мог. Большухин то казался озабоченным, то становился весел, шутил, смеялся с мужиками и по вечерам, сидя на крыльце, громогласно распевал: «Да исправится молитва моя, яко кадило перед тобою» — или, впадая в более мрачный
Наконец и сам Ермил Иванович ездил куда-то два раза, бывал в отлучке по нескольку дней, и каждый раз, по возвращении его из поездки, распродажа движимого имущества на хуторе шла шибче прежнего. Загадочны были каждое слово и каждый взгляд Ермила Ивановича.
— По всем видимостям, Ермил Иванович, вы хотите переселиться куда-то от нас? — сказал ему однажды священник, встретившись с ним на базаре в Ульянках. — Много, поди, беспокойства вам теперь?
Присутствующие насторожили уши и воззрились на Большухина. «Как-то, мол, ты теперь отвертишься?»
— Что же делать, батюшка! — со вздохом отозвался Ермил Иванович. — Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше…
— Это вы справедливо… — согласился отец Николай. Присутствующие при этом повесили носы: «улизнул-таки»…
— Только дело в том, Ермил Иванович, что ведь вы здесь таково хорошо устроились, заведение у вас шло на широкую ногу… — продолжал священник. — А теперь вам опять такое беспокойство…
— Ничего, отче! — весело возразил Большухин. — Все перемелется — мука будет. Именно — мука… Ах, ха-ха!
Да как вдруг расхохочется на всю площадь…
Потом пелехинцы вспомнили этот хохот и поняли его настоящий смысл, а в ту пору добрые люди смотрели на него, как на шального. В словах: «перемелется — мука будет» не было ровно ничего смешного. Он действительно в то время о муке думал, поговорка пришлась кстати и рассмешила его.
— А куда переезжаешь-то? Далеко? — прямо спросил Большухина наш простоватый дядя Клим.
— Далеко! Отсюда не видать! — с веселой улыбкой промолвил тот, отходя в сторону.
Присутствующие покачали головами и стали перешептываться между собой.
А время шло-подвигалось. Наступила зима… Нашелся и покупатель на хутор, вернее сказать — покупательница-немка, Клейман (пелехинцы зовут ее Клеманшей). Задумала она на немецкий манер заводить молочное хозяйство, сыр да масло делать… Наконец Ермил Иванович собрался уезжать; долее скрывать тайну было уже нельзя. Оказывалось, что Ермил Иванович удалялся от нас в Алюбинскую станицу. Впоследствии, уже гораздо позже, пелехинцы узнали все подробности таинственной «штуки», задуманной и самым блестящим образом приведенной в исполнение Ермилом Ивановичем. Слышали пелехинцы потом от очевидца, как печально и даже, можно сказать, трагично разрешилась для него самого его таинственная «штука».
Станица Алюбинская находилась в ста верстах от наших мест и стояла на берегу Вепра посреди зеленых донских степей, в местности бойкой, людной, богатой пшеницею. Мощеные улицы, кабаки, трактиры с заманчивыми красными вывесками, ряд деревянных лавок на базарной площади, большая белая церковь — делали станицу похожею на веселый, оживленный городок. Осенью в станице бывали ярмарки; много торговцев наезжало сюда из соседних губерний.
В станице на реке Вепре была отличная общественная мельница, сдававшаяся в аренду и приносившая, по слухам, арендатору громадный доход. Эта мельница славилась далеко в окружности и почти 8 месяцев в году безостановочно работала на хлебородный край. Арендатором мельницы за последнее время был купец Зуев — человек с головой и с деньгами. «На мельнице он нажился страсть!» — говорили про него в народе. Вот нашему Большухину и вспало на ум перебить у Зуева мельницу… продажа волов и хлебная торговля, должно
Ермил Иванович привык хитрить и лукавить издавна, хитрость и расчет уже въелись в него. Он хитрил и лукавил даже в самых пустых вещах, вовсе не требовавших никаких хитростей. Когда же насчет мельницы дело завязалось серьезно, он довел свою хитрость, можно сказать, до тонкости паутины. Он доверил это важное дело только своему цыганенку — и более никому ни слова, даже на Палашку он крикнул «цыц» и пригрозил ей ремнем, когда та, по своему бабьему любопытству, слишком стала приступать к нему с расспросами. Цыганенку было поручено самым секретным образом, в отсутствие Зуева, вступить в переговоры со стариками станичниками; с помощью водки, задаривания и всяких посулов склонить их на сторону Ермила Ивановича и понудить, по окончании срока зуевской аренды, сдать ему мельницу. Цыганенок — хитрая бестия, весь в хозяина! — соблазнил станичников и обломал дело в самом лучшем виде. Срок аренды истекал в декабре месяце. И кончилось дело тем, что Большухин накинул станичникам за мельницу лишних 300 рублей в год — и мельница осталась за ним. Все это крупное дело велось так ловко, так скрытно, что даже Зуев ничего не пронюхал о неприятельских подкопах…
А Зуев, Григорий Васильевич, был тоже человек «себе на уме», птица хищная, плотоядная… Известие о передаче мельницы Большухину стукнуло его, как обухом по лбу. Крякнул Григорий Васильевич, отер пот, выступивший у него на лбу от такого неожиданного удара, и промолчал.
Большухин был с ним знаком уже давно; они сталкивались в городе, встречались в банке, в трактирах, на ярмарках и на больших базарах; однажды в Воронеже они даже сообща приторговали себе одну арфистку… Но делов они не вели между собой и не были друзьями. Да если бы даже и были друзьями, то дружба в этом случае не могла помешать никаким каверзам и подвохам. Оба они, про себя, в один голос твердили: «дружить дружи, а камень за пазухой держи». По понятиям таких хищников, как Зуев и Большухин, подкопаться под ближнего, утянуть у него кусок изо рта или подставить ногу таким манером, чтобы ближний, стремясь к цели, споткнулся и, по возможности, основательнее расквасил себе нос, — считалось просто «коммерческим» делом. Они оба взапуски об «одежде» ближних своих метали жребий. «Ошарашить», «объегорить», «облапошить», «нагреть», «подкузьмить» — было для них делом похвальбы и молодечества… И странно было бы Зуеву негодовать на то, что сегодня Большухину вынулся жребий получше, чем ему. Завтра, глядишь, такой же — или даже заманчивее — падет жребий на долю Зуева. Только не надо сидеть сложа руки и унывать.
А Зуев между тем, по-видимому, был так ошеломлен нападением из засады со стороны Ермила Ивановича, что, казалось, совсем опешил. Когда его спрашивали: что он думает теперь предпринять? — Григорий Васильевич необыкновенно меланхолически поглядывал по сторонам.
— Да что теперь делать… Подрадели добрые люди… Спасибо! — говорил он, печально складывая губы и задумчиво, растерянно смотря перед собой в пустое пространство.
— Гришка наш совсем опустился! — толковали про него в народе. — Поддел его Большухин — нечего сказать… — Ах, волк тя зарежь!..
— Нагрел… живет с него! До новых веников, чай, не забудет…
— Где забыть!.. Ну, уж и Большухин! Ловкач.
Действительно, казалось, Зуев впал в какое-то уныние, слонялся из стороны в сторону, а если и принимался что-нибудь делать, то очень смахивал на сумасшедшего. Вдруг, например, ни с того ни с сего, купил он в двух верстах от станицы 5 десятин земли и деньги заплатил за них чисто бешеные. Народ только подсмеивался…
— Гришка-то, никак, совсем рехнулся! — толковали мужики.