Черный Гиппократ
Шрифт:
— О, нет!.. — она заплакала натуральными слезами. — Ты, фашист проклятый! Только не говори опять, что будешь писать свои проклятые истории!..
Иванов был настоящий хищник. И как будто понимал толк в любви. Иногда, если очень хотелось взять, он не торопился брать; оттягивал удовольствие.
И Фаина начинала понимать его игру. Она пыталась взять себя в руки и быстро запахнула халатик.
Но Иванов не дал ей возможность прийти в себя:
— Чуть не забыл, Фаиночка, — он подошел к шкафу. — По пути на работу я заехал в супермаркет и… вот… Небольшой для тебя сюрприз!..
Он
Дрожащими от возбуждения пальцами Фаина разорвала упаковочную бумагу и извлекла на свет платье — великолепное ярко-красное, расшитое по подолу черными шелковыми лентами, глубоко декольтированное спереди и сзади.
— О, Иванов!.. — сияя от радости, воскликнула Фаина.
— Называется «Страсть корриды», — удовлетворенно сказал доктор Иванов. — Черное — это земля; красное — это кровь… Примеришь?
— Ну, конечно! О чем речь? — так и порхала по кабинету бабочкой Фаина. — Мой придурок Куртизанов никогда не делал мне таких подарков. О, как я ошиблась в жизни!
— Не будем о грустном.
— Да, да! О, Иванов! Ты — чудо!..
Фаина бросилась к окну и задернула шторы. Без ложного стыда скинула халатик — совершенная, она не стеснялась наготы. И надела платье…
Фаина была поистине прекрасна. В этом платье она могла с легкостью горячить кровь тем, кто на нее смотрит. Ей стоило только притопнуть ножкой, встряхнуть подолом и выставить вперед пышное бедро — и все врачи-мужчины в радиусе ста метров, т. е. в пределах клинической больницы № 66, повалились бы к ее стопам и не пикнули.
Но Фаина была равнодушна ко всем мужчинам клинической больницы № 66, кроме Александра Александровича Иванова.
Ему и посвящались все дальнейшие действия красавицы-медсестры, роковой женщины Фаины Куртизановой…
Фаина, будто страстная Кармен, прошлась по кабинету. Ей не хватало только розы в распущенных по оголенным плечам черных волосах. Как на проигравшего любовное противостояние жалкого и ревнивого Хозе, смотрела Фаина на Иванова — холодно и даже надменно:
— Где тут подиум?
Иванов указал глазами на стол.
Фаина ступила сначала на стул, а затем вспорхнула на лакированную столешницу. Пристукнула каблучками; приняв величественную осанку, прошлась туда-сюда. Истории болезни не долго были попираемы — стайкой перепуганных птиц они слетели на пол.
Прищелкивая пальцами, словно постукивая кастаньетами, Фаина принялась танцевать — сначала медленно, потом все быстрее, быстрее… Развевались ее красивые пышные волосы. Фаина кружилась, быстрые стройные ножки все выше и выше открывались взору хирурга Иванова. Хирург был зачарован зрелищем. Он подошел совсем близко к столу. Ласковые потоки воздуха от крутящегося красно-черного подола шевелили его волосы. Мелькание красного и черного все сильнее возбуждало его. И Иванов уже тянул к Фаине дрожащие руки. И Фаина сама уже не могла совладеть со своей страстью, ей безумно хотелось его — сейчас, здесь, прекрасного, мудрого, гениального, потрясенного ее красотой… Голова у нее закружилась, и Фаина упала на стол прямо на руки Иванову…
И он взял ее — здесь же, на полу, на истоптанном ковре, ибо не было сил утерпеть до дивана: ни у нее, ни у него. Он взял ее быстро, с мудрой грубостью дикого зверя, задрав кверху столь раздразнивший его красно-черный подол, закинув прекрасные сахарные ножки себе на плечи. Взял ее, едва не зарычав — да и зарычал бы, но где-то в подсознании у него пульсировала мысль: они в больнице все же… Движения охваченного страстью хирурга Иванова были столь сильны и напористы, что стонавшая от «буйных ласк» Фаина заскользила спиной по ковру. Это скользящее движение могло бы продолжаться бесконечно долго, но в определенный момент Фаина уперлась теменем в ножку дивана. И в этом месте они одновременно пережили апогей страсти — низменной, плотской, звериной, потерто-ковровой и возвышенной — слились их губы, слились их сердца и душа вошла в душу, стала единой на двоих безумных душой. Они будто пали глубоко в смерть, а затем вознеслись высоко в жизнь. И обрели в этой метаморфозе наслаждение. Почувствовали радость, легкость и небесный восторг…
— О, Иванов, ты прекрасен! — прошептала Фаина, все еще упираясь головой в ножку дивана. — Ты не только в науке гений, но и в пылкой любви.
Иванов расслабленно лежал сверху. Мутный невидящий взор его блуждал по обрывкам красно-черного платья, разбросанным по ковру. Иванов вздохнул так, будто его отпустила земная тяга:
— Фаина, мы кончим на плахе!..
Она, роковая женщина, дьявольски расхохоталась:
— А потом на топоре!..
Глава четырнадцатая
Доктор Иванов ровно в восемь утра постучал в дверь кабинета радиоизотопной ренографии. Хозяин кабинета — доктор Самохин был уже здесь. Самохин слегка побледнел, увидев в дверях Иванова, — примерно так слегка бледнеют доктора, когда видят главврача, входящего на их территорию. Но Иванов еще не был возведен в почетный ранг главных, хотя никто не сомневался, что потенциалом он уже обладал достаточным.
После легкого вежливого побледнения, доктор Самохин изобразил вопросительный взгляд:
— Чем могу?..
Иванов без личных проволочек достал из кармана халата бланк — тот, что был еще вчера в истории болезни Нестерова:
— Вот это!..
— Что? — Самохин, почесывая лысеющее темя, сунул длинный нос в бланк.
— Надо переписать.
— Разве что-то не так? — задумался Самохин. — А что надо переписать?
— Написать надо вот это… — Иванов вложил в руку Самохина новенькую стодолларовую банкноту.
— Вот это? — перестал чесаться Самохин.
Иванов холодно усмехнулся:
— Ну можно добавить еще несколько слов из этого… — и он присовокупил к первой бумажке вторую — пятидесяти долларовую. — Несколько веских слов из Гранта…
Самохин быстро спрятал деньги в карман и едва не поклонился Иванову раболепно, но в последний момент сдержался. Хотя от внимания Иванова не скрылся душевный позыв Самохина.
Доктор Самохин сел к столу:
— Хорошо. Диктуйте.
Иванов с задумчивым видом прошелся по кабинету, оглядывая аппаратуру. Потом сказал:
— Напишите что-нибудь сами, уважаемый коллега, на предмет того, что… Короче, будем готовить Нестерова к удалению правой почки.