Чёрный иней
Шрифт:
Как будто какая-то тень накрыла... Сверху. Ворон, наверно. Добычу почуяли... слетаются, сволочи. Какие вороны? Здесь же нет птиц. Здесь вообще ничего нет! Это бред... я брежу... Значит, скоро хана.
Сколько же я провозился? Неужели терял сознание? Или спал? Не может быть. В голове начало медленно проясняться, руки попустило... Ну, попробуем ещё... Подтянулся... осторожно... Теперь бы вывернуть нож так, чтобы он не царапал лёд, а сразу вонзался... острым краем к себе. Но ведь у меня нож — обоюдоострый...
Он на мгновение замер от внезапной спасительной мысли, а потом из его нутра вырвался дикий радостный всхлип, а из глаз неудержимо полились слёзы. Болван! Боже, какой болван!!! Нет, такого придурка земля ещё не носила! У меня же «мессер» Смаги на правом бедре... Господи! Два
И опять он карабкался, по очереди втыкая в лёд то свой нож, то нож Смаги. Но теперь было несравненно легче. И он поверил в спасение.
Лишь полчаса потратил Гвоздь на то, чтобы преодолеть последние метры и перевалиться через гребень. На четвереньках, не поднимаясь с колен, нащупал лыжи и уже на них «на автомате» пересёк лыжню. Потом началось тяжёлое проваливание в липкий обморок.
Сколько он так пролежал?
Его внезапно пронзила боль в измученных мышцах. Он захрипел — такую боль он не испытывал даже карабкаясь по семидесятиградусному склону, — а в груди тяжело шевельнулась радость. Он победил, и каждая измученная клетка вбирала радость покоя и расслабленности. Где-то рядом срываются тяжёлые снежные карнизы, и ледяное крошево из горной породы и фирна шуршит и сыплется в бездонную пропасть... Голова была пуста. Единственная мысль, едва пульсировавшая где-то в закоулках выжженного страданием мозга, была о том, что ребят он уже не догонит.
21
Майор Гревер закурил свою любимую греческую сигару. Подошёл к окну. Устало помассировал лоб. Он не чувствовал себя в безопасности даже здесь, в ледяной пустыне. С какого-то времени в его душу закралась тревога, всецело, впрочем, понятная сейчас, когда он решил обдумать свои отношения с подчинёнными. Он с отвращением обнаружил, что постоянно чувствует себя утомлённым, хотя и прожил всего-навсего четыре с половиной десятка лет.
О войне он знал не понаслышке. Два года шанцев {5} первой мировой начисто выжгли фронтовую романтику из сердца молодого ефрейтора. Потом — послевоенные скитания. Мог ли он тогда, в далёком девятнадцатом, сидя в мюнхенской пивнушке и слушая темпераментную речь такого же ефрейтора, как и он, только у того был косой чуб и железный крест... разве мог он тогда предвидеть, чем это закончится? Слушая Шикльгрубера, он, в отличие от других, не ощущал никакого подъёма. Тогда Гревер ещё не был членом национал-социалистической рабочей партии, только сочувствовал ей. В партию он вступил чуть позже — в двадцать четвёртом. Никаких льгот это не сулило. Скорее, наоборот. Ведь он лично знал всю шестёрку основателей партии — и инженера Готфрида Федера, и слесаря Антона Дрекслера, и капитана рейхсвера Рема, и журналистов Эккарта, Эссера, Харрера. Хотя нет, с Харрером ему встречаться не довелось. Знал он и ефрейтора Шикльгрубера, который не мог считать себя основателем партии, пока были живы истинные «отцы». Молодой фронтовик Зепп Гревер и не подозревал тогда, какой опасной станет его осведомлённость позже. Пока были живы истинные «отцы»... Он был молод и далеко не загадывал. Да и прислушался ли бы к чьему-то мудрому предостережению? Мы все крепки задним умом.
Тогда основатели партии не разглядели в молодом Гитлере незаурядную целеустремлённость и способность повести за собой массы. Они недооценили энергию Адольфа — и к двадцать седьмому году никого из них не осталось в верхушке НСДАП, а ныне и среди живых — никого.
Однако со временем, по мере того, как с политической арены начали исчезать отцы-основатели, Гревер начал понимать опасность, даже несмотря на то, что более-менее серьёзных должностей в партии он не занимал. Хотя и простым смертным не был — уже тогда работал на Абвер. Возможно, это и сыграло свою роль. Абвер не афишировал своих людей по известным причинам. Наверное, благодаря этому и удалось затеряться, но опасность висела над ним изначально и не отпускала. Он видел политическую «кухню», он хлопал по плечам «отцов партии», и теперь, когда история национал-социализма должна была предстать перед обывателем в мареве легенд, его осведомлённость становилась опасной.
Но
До недавнего времени Гайдрих предпочёл бы видеть его в Берлине, но сам Гревер считал, что лучшего места для выживания не придумаешь, это ему подсказывал инстинкт самосохранения. Весьма почётная ссылка — «легион Норд». Кроме того, он мог здесь спокойно работать, развивать свою науку. Поэтому и считал Гревер, что судьба всё-таки милостива к нему. Работа на Гайдриха была для него щитом. Он, далеко не рядовой сотрудник АМТ VI РСХА, исключительно благодаря этому оставался живым.
И вдруг всё рухнуло.
Он всегда набожно удивлялся непредсказуемым переплетениям человеческих судеб, тем мистическим, недоступным человеческому взору связям и закономерностям, которые становятся предтечей случая. Судьбы двух безымянных чехов, стрелявших в Гайдриха двадцать седьмого мая сорок второго года, фатально пересеклись с судьбой самого Гайдриха, повлекши смерть многих других. 4 июня 1942 года обергруппенфюрер СС Гайдрих умер. 8 июня гроб с телом усопшего установили в мозаичном зале имперской канцелярии.
Весь личный состав отряда Гревера столпился тогда у радиоприемника; падал густой снег, небо было свинцового цвета.
В 15.00 попрощаться с покойным пришёл сам Гитлер. «Он был одним из выдающихся национал-социалистов, одним из самых преданных защитников нашего дела, заставлявший трепетать врагов рейха. Он пролил свою кровь ради существования и безопасности империи». Оркестр Берлинской филармонии исполнил фрагмент из «Гибели богов». После этого говорил Гиммлер: «Я лично благодарю тебя за верность, за безупречную службу, сблизившую нас в жизни, и которую не прервёт и смерть...» Кем бы ты был, если бы не Гайдрих? Разводил бы кур на своей птицеферме? — с невольной злобой подумалось тогда Греверу. Он поймал себя на этой злости и вдруг с ужасом осознал, что отныне утратил покровителя, что теперь он беззащитен. Гревер настолько свыкся с мыслью, что, пока Гайдрих жив, он, Гревер, пребывает в безопасности, что осознание потери на какое-то время полностью выбило его из колеи. Потом он немного успокоился — Берлин далеко. Но кто знает, сколько так сможет продолжаться? Не приставлен ли к нему лично гауптман Айхлер? Какие у него полномочия? Не исключено, что рука партии дотянется до него и здесь. Бесспорно, Айхлера не посвятили во все обстоятельства личного дела партайгеноссе Гревера, он всего-навсего «соглядатай», но не стоит обольщаться. В нужный момент он нажмёт спуск, ни на мгновение не усомнившись в своей правоте. Неужели дойдёт и до этого? Не может быть! Всё это бред. От переутомления. Какие у меня основания для подобных домыслов касательно Айхлера, кроме личной антипатии? А если?.. Теперь, после смерти Гайдриха, им нужен только повод. Кто заступится? На кого можно опереться?.. На начальника АМТ VI Гайнца Йоста надежды никакой. Руководитель 7-го управления мог бы заступиться, он меня знает, но вряд ли станет вмешиваться. Тогда кто? Ведь сейчас не тридцать третий год, а сорок второй...
Он вспомнил, как его охватил панический страх в тридцать четвёртом, когда они расправились с Штрассером. Просто пристрелили, как бешеную собаку, без суда и следствия! Политического деятеля, обладавшего в Германии огромным влиянием! Секретарём у Штрассера служил Геббельс, адъютантом — Гиммлер!.. Но потом секретари и адъютанты становились министрами и рейхсфюрерами, и... возобладала национал-социалистическая законность. Теперь — судят. Вся судебная процедура длится две минуты, зато всё «законно». Так всегда бывает, когда к власти приходят адъютанты. Если бы был набожным — помолился бы...