Черный маг
Шрифт:
— Ничего не попишешь.
Как раз в этот момент один из постояльцев затянул ритуальную песню ночи красных дьяволов. В ней много говорилось о проклятиях, о голоде и рабстве. Алвис поморщился. Он слышал ее много раз, и она ему не нравилась.
А потом ему неожиданно стало интересно. Он вдруг заметил, что лица почти у всех постояльцев приобрели некое странное выражение. Что-то в них было уже нечеловеческое, какая-то тень легла на них, словно бы радости, но радости не простой, а жестокой, яростной.
— Заметил? — вполголоса спросил
— Что именно?
— Это. Тень предстоящей ночи красных дьяволов. Словно бы жители нашего мира ее ждут и, если она вдруг исчезнет, даже огорчатся. Могу еще сказать на основании их нитей судьбы, что почти все, кто находятся в этом зале, ее боятся. Вот это для меня загадка. Боятся и в то же время желают. Забавно, а?
— Еще бы не забавно, — сказал Алвис. — И все-таки почему они желают прихода ночи красных дьяволов?
— Если бы я знал… Видимо, что-то в ней есть притягательное. Ужасное, но в то же время… Я думаю над этим не один год и все равно понять не могу. Кстати, знаешь, не все люди на эту ночь реагируют именно так. Некоторые относятся к ней вполне нормально. Боятся, но в меру, так, как боятся других опасных ночей. Однако могу тебе сказать совершенно точно, ни ночь огненных тигров, ни ночь каменных людоедов, ни другие опасные ночи ни в какое сравнение с этой не идут.
— Почему? — Алвис еще раз взглянул на певшего человека и поспешно отвел глаза. Лицо у того было словно у безумного, глаза лихорадочно блестели. Было такое ощущение, словно он вот-вот бросится на своих соседей с кулаками или начнет произносить речь.
Алвис подумал, что замечал подобное за людьми в ночь красных дьяволов и раньше. Только не придавал этому значения. А сейчас придал. Почему? Может, это результат того, что он теперь стал другим, изменился?
— Не знаю, — задумчиво проговорил Толгрим. — Может быть, что-то в этой ночи есть магическое. Одно могу сказать совершенно точно. Не завидую я людям того мира, в котором эта ночь длится все время. В нашем мире встречается много ужасных и неприятных вещей, но в их… Нет, не завидую.
Ритуальная песня в честь ночи красных дьяволов оборвалась. Алвис снова взглянул на того, кто ее пел. Теперь он пил пиво. Лицо у него было спокойное, можно сказать умиротворенное, словно он выполнил свой долг. Словом, он снова стал самым обычным человеком, кузнецом или пекарем. Эта ночь пройдет. Не может же она длиться вечно? Все вернутся к обыденным делам и забудут о ней, чтобы вспомнить лишь через год. Но Алвис почему-то был уверен, что и через год этот человек снова затянет ритуальную песню и опять глаза его станут безумными.
Юноша пожалел, что еще не способен видеть нити судьбы. Он бы с удовольствием попытался по ним определить, о чем думает этот человек.
Служанка принесла им ужин. Хозяин гостиницы, видимо, решил, что от этих двух постояльцев все равно не отделаешься, и поэтому ужин был обильный.
Минут через пятнадцать Толгрим откинулся на спинку стула и похлопал
— Кажется, пора это обжорство прекратить. Если я съем еще немного, то не смогу этой ночью быстро двигаться.
Алвис только улыбнулся.
Уж он-то мог съесть сколько угодно. Любой человек дороги может поужинать за троих, а потом убежать от толпы разгневанных лавочников.
Он добросовестно прикончил свою порцию. Потом выпил кружку пива и, закурив, спросил:
— А далеко он находится, этот дом черного мага?
— Угу, почти на другом конце города.
Алвис присвистнул.
— Стало быть, нам придется до него долго топать? И это в ночь красных дьяволов?
— Конечно, — невозмутимо произнес охотник. — Именно так. Я не мог поселиться поблизости от дома черного мага. Это заставило бы его насторожиться. Мы хорошо порезвились в этом городе, но, уверен, черный маг пока думает, что к его особе все наши фокусы не имеют отношения.
— Хорошо, — махнул рукой Алвис. — Если надо, я согласен пройти этот город из конца в конец дважды.
— Ну вот и отлично. Теперь нам остается лишь вернуться в свою комнату, выбраться из этой гостиницы, и можно начинать главную охоту, ради которой я, собственно, и приехал в этот город.
Они помолчали.
Сигаретный дым поднимался к потолку и скапливался в белесое облако, сквозь которое свет каменных светлячков казался слегка тускловатым. Голоса постояльцев сливались в нечленораздельный, исполненный тревоги шум. Вдруг он стих.
В центре зала стоял старик с длинной седой бородой, в здорово смахивающей на мешок хламиде. В руках он держал старенькую скрипку и смычок.
Вот старик посмотрел на хозяина гостиницы и спросил:
— Начинать?
— Давай! — крикнул гот.
Старик кивнул, взял скрипку поудобнее и поднял смычок.
— Не тяни! Врежь что-нибудь веселенькое: — крикнул один из постояльцев, судя по одежде, сборщик молочных раковин.
Старик прикоснулся смычком к скрипке, и она запела. Мелодия была странная, совершенно незнакомая, и уж какая угодно, только не веселая. Но зал замер, поскольку в мелодии чувствовалась почти колдовская гармония и красота.
Сборщик молочных ракушек вскочил было и хотел что-то крикнуть, но один из тех, кто с ним сидел за одним столом, хлопнул его по плечу. И сборщик осел обратно на стул, видимо передумав. А скрипка играла.
И зал слушал, потому что мелодия, которую играл седобородый скрипач, рассказывала обо всем. Она говорила о жизни и была так же, как жизнь, наполнена неожиданными переменами, спокойными, безмятежными кусками небытия и тайным неуловимым смыслом. Скрипка играла, и лица тех, кто сидел в зале, изменялись, становились как-то проще, наивнее, что ли, словно слушавшие ее постояльцы мгновенно молодели на десятки и десятки лет, возвращались в детство, чтобы опять научиться изумляться гармонии мира, которую нельзя выразить словами, можно лишь ощущать.