Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
Вроде никого не забыла… Старая уже стала, подумала она мельком, память — как решето, уходить бы пора легкой стариковской смертью. Да где тут уйти, опять кровь, опять смута, посетовала Мотря. Собравшись с мыслями, обстоятельно рассказала всем богам и духам, как родичи схлестнулись с пришлыми свеями. Не со зла, по законам Прави схлестнулись. Бьются теперь на железе где-то за лесом. Потом отдельно рассказала, как вместе с молодцем Кутрей, новоявленным суженым, и малой дружиной из десятка оставшихся мужиков ушла им на подмогу Сельга, ее приемная дочь. Хотя сеча и не женское дело, но так нужно, раз она решила. Мотря давно поняла, ее подаренная богами доча чувствует и видит многое, что другим не дано.
Конечно, понимай — не понимай, внутри все равно щемило. Когда-то давно Мотря проводила на сечу двух своих сыновей. Оба сына сложили головы с плеч, оба на погребальном костре отошли в светлый Ирий… Раньше ее, старой, отошли сыны… Плохо это, когда дети уходят раньше родителей, неправильно это… Но так суждено, значит.
А теперь и Сельга пошла с дружиной. Доченька единственная, отпущенная ей взамен утраты богиней Мокошью. Приемная дочь — а родней родной. Пусть не по крови — зато по духу. Видящая она. Ведомы ей тайны прошлого, прозрачен перед ней туман будущего. Многое дано ей богами. Сельга, девонька, и сама пока не знает всей своей силы. На нее вся и надежда, это Мотря ясно почувствовала. Не только для нее, старой, надежда, для всего древнего рода поличей…
Все это Мотря рассказывала богам неслышным, внутренним голосом, глядя на текущую воду. Ничего не просила, конечно, богов просить — только злить напрасно, искушать судьбу по-пустому. Просто рассказывала, как болит грудь от тревоги. Как тут не болеть?
Кутря… Вот, значит, какого суженого выбрала себе ее дочь… Обещал беречь девоньку, огнем и водой поклялся. Хороший парень, по-умному молчаливый, по-мужски обстоятельный. Мотря знала, в мужике главное — не та сила, что на виду. Другая, внутренняя сила важнее. Ну, а что не так, Сельга-разумница сама поправит. Известно, мужик — голова, да баба — шея. Куда шея повернет, туда голова и смотрит. Правильно девонька выбрала себе суженого, не только сочным, молодым телом, но и разумом выбрала…
С самого утра, цыкнув на переполошившихся баб и уйдя из болотного схрона тайной тропой, Мотря ходила по лесу. Собирала травы, что останавливают кровь в ранах и снимают жар. Набрала особых, древесных грибов, которые, если растолочь их в муку, предохраняют увечных от гнилостной лихорадки. Знала, много понадобится целебных трав и грибов. Мотря понимала, родичам не одолеть лютых свеев, не разграбить их земляной стан-крепость, как собирались. Пусть кричали, пусть хорохорились, пусть заранее делили добычу, но просто так, железом против железа, пришлых воинов не взять. Известно, свей на железе рождается, на волчьем молоке поднимается и спит в обнимку с мечом, как с женой. Они бойкие и умелые в ратном деле, с того и живут, чужой смертью кормятся, с чужой работы сыты бывают. А родичи все больше горланить горазды. Если лаяться, орать друг на дружку — тут равных нет, конечно. Только криком железа не испугаешь…
Постепенно смеркалось. Хорс уже опустил наполовину свой лик за дальнюю, потемневшую кромку леса. Но старая Мотря не уходила с берега. Сидела на травяной подстилке Сырой Матери, смотрела на игривую воду, где Водяной Старик, шлепая губами и пришептывая от желаний, гонялся за игривыми русалками и молодыми гладкими рыбами. Тот еще старый проказник…
Мотре было о чем подумать. Было что вспомнить. Многое прожито за долгие лета и зимы, устал дух, износилось тело, сухотная ломота вечерами теребит кости. Ничего, скоро и ее срок придет. Скоро и ей уходить с огнем в радостный Ирий. Там отдохнет. Только сейчас не время. Чуть погодя…
7
Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как мы нашли в лесу раненого Корня. Наткнулись на него, как на пенек. Корень был первый из воинов, кого мы нашли. От него и узнали о поражении родичей.
Он сидел, привалившись к дереву, и, казалось, спал. Раны я не заметил сначала. Но его острое маленькое лицо было бледным, как снег. Под глазами уже залегли серьге тени, следы холодных пальцев Мары-богини. Она уже держала его.
Сначала я решил, что он умер. Но, услышав наши шаги, Корень открыл глаза.
— А, это вы, — сказал он чуть слышно, шевельнув бескровными, почти незаметными на лице губами. — Побили нас… Покосили, как траву. Люто дерутся свей. Многие родичи умерли…
— Что с тобой? Где рана? — Сельга сразу захлопотала, присела возле него.
— В спине… И в животе тоже… — сказал Корень. — Жжет. Сильно жжет. Больно… Но это неважно. Ухожу я. Уже скоро.
— Где остальные? — спросил я.
— Ерошин лес… Туда идите. Там договоренный сбор, когда что случится… Все там, должно быть. Кто остался…
Мы с Сельгой попытались его перевернуть, но положили обратно. На спине у него запекся кровавый рубец. Но хуже — на животе. Одна сплошная рана, уже взявшаяся тяжелым гнилостным духом. Набухшие кровью остатки рубахи стояли колом. Из раны, среди запекшийся крови, торчала костяная рукоять ножа. Как он дошел сюда от крепости, представить трудно.
Я глянул на Сельгу. Та опустила руки, покачала мне головой чуть заметно. Я понял, ничего нельзя сделать. Не жилец он.
— Не трогайте, не надо, — прошептал Корень. — Мой срок… Холодно очень…
Он слабел прямо на глазах. Приходилось наклоняться поближе, чтобы расслышать его.
— Там нож, в животе… — шептал Корень. — Хороший нож, свейский. У них крепкое железо… Возьми его себе, Сельга, когда я умру… Добрый нож. На память будет. Будешь помнить… Больше ничего нет, все растерял, хоть это…
— Я возьму, возьму. Буду помнить, — говорила она негромко, наклоняясь к нему. Мягко гладила его руками по голове, словно баюкала.
— Кутря, — позвал он.
— Я здесь.
— Здесь. Хорошо… Плохо видеть стал. Всегда хорошо видел, а теперь — плохо. Глаза застит… Ты вместе с ней, значит? Так суждено, выходит… Я сам хотел… Красивая она. Как богиня…
От разговоров он задышал часто, тяжело. Булькал горлом при каждом вздохе. Но говорил.
— Кутря?
— Я здесь.
— Хорошо… Ты меня не оставляй зверью. Добей. Вот сейчас скажу, и добей…
— Я сделаю, — согласился я.
Больше я ничего не мог для него сделать.