Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
Сельга тоже молчала, когда я вошел между ее ног.
Но не как камень. Как огонь, которому некогда говорить! Пусть молчал ее рот, с накрепко закушенными губами. Зато говорило все тело, играя, переливаясь, приникая ко мне шелковой кожей, с размаху втыкая тугие соски грудей и мою грудь. И снова отстраняясь от меня, подхватывая недрами и животом мою мужскую силу и раскачивая ее от земли до неба.
Первый раз мы закричали с ней вместе, когда семя горячим потоком пролилось между нами…
Моя! Сельга!
Этой ночью я до донышка выпил бездонную синеву ее глаз, собрал губами сметану ее грудей, съел ее пахучие волосы, слизал душистый сок с тела, как улитка слизывает росу. Я скакал на ней, неистовый, как конеподобный Полкан, и, восставая снова и снова, дробил ее своим жерновом. И она скакала на мне, прижимая и втаптывая меня в землю. И наши тела, сплетаясь как змеи, становились целым…
Сколько продолжалось наше неистовство? Долго. Может быть, дольше, чем многие люди живут среди Яви…
Потом мы затихли, прижавшись, и только Сырая Мать была нам постелью, а Небо-Отец — покрывалом. Мы были одни среди этой бескрайности…
Сельга…
Не поворачивался язык назвать ее женщиной, женкой, потому что женки, известно, всякому достаются. Когда родичи чествуют торжество пивом и медовой сурицей — в каких кустах чью женку искать?
А Сельга — только моя!
Так есть теперь и так всегда будет!
— И все-таки пора уходить, — сказала Сельга под утро, когда мохнатая шкура, наброшенная сверху, соединила нас одним теплом.
Я задремал было и не сразу понял, о чем она. Открыл глаза, увидел над головой звезды и темные верхушки деревьев.
— Куда уходить, мужики еще не проснулись, — удивился я. — Ночь еще, ночью по лесу только нечисть рыщет. Да и пожрать бы чего другого. Голодный я после всего, как волк по зиме.
Она мягко улыбнулась мне, осветив темную ночь своей улыбкой. В полете стрелы от нас моя малая дружина коротала храпом ночлег. Их сонная песня долетала даже до нас, хотя мы предусмотрительно отошли подальше.
— Я не про то, — сказала Сельга. — Уходить надо из этих мест. Всем родом сниматься с гнезд. Я же ведунья, ты знаешь. Я вижу, сколько бед впереди…
От этих слов с меня враз слетела сонная одурь. Опять она пророчит про беды! А раз пророчит — тут надо слушать.
— Полагаешь, не одолеем свеев? А черный огонь? — озаботился я.
— Этих одолеем, другие придут, — задумчиво сказала она. — Дорога теперь им известна. Да и дружинники князя уже натоптали тропу за данью. Начнут приходить все чаще, начнут брать все больше. Со двора возьмут — в избу зайдут. Из избы выгребут — скажут, одежу снимай. Отдал одежу, скажут — кожу снимай. Отдай им и кожу!
— У нас, чай, тоже мечи не тупые, — заметил я, как следует мужчине и воину.
— Вот этого и боюсь. Там мечи, здесь мечи… Кровь за кровь, и не будет конца этой крови… Потечет она бесконечно, как Илень-река. Будет течь. И будут все ниже наклонять головы родичи, потому как чья голова не склонится — та покатится…
По правде, я не совсем ее понял. Покатятся головы — значит, так предначертано, зачем раньше времени тешить страх. Народятся новые дети, продолжат род. А кровь за кровь — так всегда было. Как иначе? Так жили предки и нам завещали. Слезами врагов, а не водой смывают обиду, как пивом, а не молоком напиваются допьяна. Известно, меч — брат, щит — побратим, на пиру да в бою и смерть — красна девица. Так повелось испокон веков и по-другому не будет! Не люди, боги так устроили жизнь в Яви, а им, конечно, виднее, как надо жить…
Хотя обратно смотреть, она ведунья, рассуждал я. Видит… Может, боги показали ей что-то, о чем мне неведомо, о чем я по скудости своего ума не могу и помыслить…
Сельга приподнялась, сбросила шкуру, поеживаясь от прохлады неприкрытым телом. Задорно всколыхнулись острые груди с темными, по-девичьи аккуратными сосками. Втянутый живот подмигнул пупком, призывно мелькнул шерстяной островок между гладких ног. От одного вида ее вкусного тела моя нижняя голова опять начала подниматься на своей толстой шее, натруженной до красноты.
— Что ты видишь впереди? — рассудительно спросил я, сдерживая огонь. Менять серьезный разговор на забаву только малым пристало. Я же муж зрелый, бывалый, годами тертый, дальними дорогами пытанный. Полагаю, за то и выбрала меня чаровница Сельга. Как можно теперь уронить перед ней лицо в грязь? Понимал, она, богиня моя ненаглядная, как птица вольная, что не по ней, взмахнет крылами и улетит выше облаков. Ни глазом не увидеть, ни стрелами не дотянуться. Поди потом укуси локоть…
— Многое. Впереди много всего, так сразу и не расскажешь. — ответила она, помолчав немного. Словно слышала меня, не стала мешать перекатывать в голове думы, как море перекатывает волны. — Порой трудно разобрать все, что видится, словно смотришь сквозь туман на незнакомое место… Но главное понимаю. Раньше родичи вольно, своим умом жили в этих местах. Дальше не то будет…
— Свеи одолеют? Или князь не даст? — спросил я.
— И это тоже… Потом, не сразу, через далекое-далекое время, которое отсюда и понять сложно, станут родичи рабами князей да дружинников. И земли заберут у них, и дух выцедят, как березовый сок из дерева, по малой капле. Никому еще не говорила, а тебе скажу, милый. Видела я в долгом видении, когда много дней без еды, с одним горячим питьем славила приход Лелии-веснянки, как начнут приходить в наши земли волхвы южного бога Исуа. Приносить лик своего бога, а наших, исконных, огнем и мечом валить. Большие беды принесут с собой, многие страхи и многое разорение.
— Вот те на! — удивился я. — Южный бог — он же слабый! Его самого казнили. Откуда у его волхвов сила возьмется?!
— Не слабый, нет… Сильный! Только добрый он. Разрешает детям своим просить у себя, как у равного. А каждому, понятное дело, охота поговорить с богом, выпросить себе долю. Потому и почитают его все больше и больше. Там почитают, и здесь начнут. Будут толковать его сказы по-своему, и опять разольется кровь, как река весной. Потому что толковать волю бога — тяжелый труд. Как можно толковать ее без себялюбия, если дух не очищен в Прави?