Черный охотник (сборнник)

Кервуд Джеймс Оливер

Мэри шептала ему на ухо такие вещи, которых он никогда не ожидал от нее. И никогда не надеялся услышать. Она вела себя, как маленькая дикарка, пожалуй, даже немного сумасбродно. Но ее слова наполнили душу Алана счастьем, какого, думалось ему, не испытывал ни один человек в мире.

Она вовсе не желает возвращаться в Штаты. Они никогда этого не хотела. Ей там ничего не нужно, ничего из того, что оставили ей созидатели богатств Стэндишей. Разве только он сможет употребить их на благо изголодавшегося населения Аляски. Даже и в этом случае она боится, как бы деньги не разрушили ее мечту. Только одно может дать ей счастье. И это его мир. Она любит это мир таким, каков он есть, — обширные тундры, горы, первобытный честный народ и стада оленей. Теперь

ей стало ясно значение слов, когда он называл себя уроженцем Аляски, а не американцем. И для нее тоже дороже всего стала Аляска. За Аляску она будет сражаться рядом с ним до самой смерти.

Сердце Алана билось с такой силой, что, казалось, вырвется из его груди. Все время, пока Мэри делилась с ним своими надеждами и сокровенными мечтами, он гладил ее шелковистые волосы, которые рассыпались по ее груди и лицу. В первый раз за много лет слезы радости брызнули из его глаз.

Так пришло к ним счастье. Только когда незнакомые голоса раздались снаружи, Мэри подняла голову. Она быстро подошла к окну и осталась там — видение нежной красоты и сияние распустившихся волос.

Потом она с легким криком обернулась. Ее глаза светились как звезды, когда она взглянула на Алана.

— Это Амок Тулик, — сказала Мэри Стэндиш. — Он вернулся.

Она медленно подошла к Алану, поправила подушки и откинула его волосы со лба.

— Мне пора идти привести себя в порядок, — сказала она. — Они не должны застать меня в таком растрепанном виде.

Их пальцы сами по себе сплелись в крепком рукопожатии.

На крыше дома Соквэнны снова запел маленький серогрудый дрозд.

ТЯЖЕЛЫЕ ГОДЫ

Глава I

Однажды под вечер в мае 1749 года через открытое, кое-где поросшее дубом пространство Тонтэр Хилл брели четыре существа — собака, мальчик, мужчина и женщина, держа путь к девственным дебрям французской границы на запад от реки Ришелье и озера Шамплейн. Впереди шла собака, следом за нею мальчик, затем мужчина, а шествие замыкала женщина.

— Как раз шиворот-навыворот! — ворчал Тонтэр, провожая их глазами. — Только глупцы могут себе позволить таким образом идти навстречу опасности в стране, кишащей дикарями. Мужчине следовало бы быть впереди, во главе дорогих ему людей, с длинным ружьем наготове, и пытливо вглядываться в таинственную даль. За ним должна была следовать женщина, чтобы вместе с ним бодрствовать и бдеть, а уже потом мальчик и собака, если вообще их присутствие необходимо в подобного рода путешествии при надвигающихся сумерках!

Тонтэр был тот одноногий вояка-барон, с мельницы которого, приютившейся в долине, возвращались сейчас домой путники с собакой.

Барон смотрел вслед женщине, и во взгляде его можно было прочесть затаенный душевный голод. Странный человек этот Анри Бюлэн, размышлял он. Пусть он немного не в своем уме, возможно, что он чуть придурковат, но вместе с тем он мог смело считать себя счастливым мужем, имея жену с таким очаровательным лицом, такую энергичную и с таким чистым сердцем.

А Джимс тоже мог почитать себя счастливым, имея такую мать, как Катерина Бюлэн.

Даже этот негодный пес и тому повезло! Уже не говоря о том, что эта пронырливая собака ровным счетом ни гроша не стоила. Старая развалина, а не собака, тварь без души, а поди же, эта женщина ласкает

ее, кормит ее, улыбается ей… Он, барон Тонтэр, сам видел, как Катерина Бюлэн улыбалась ей!

Мсье Тонтэр от злости даже топнул по мягкой земле деревянным обрубком, заменявшим ему ногу, когда путники скрылись из виду. Сам король Франции оказал ему великую честь, сделав его одним из первых баронов, поселившихся на реке Ришелье и геройски отстаивавших французскую территорию от наступления англичан и их жестоких краснокожих союзников. Тонтэр был стражем, охранявшим тот водный путь, который вел прямиком к сердцу Новой Франции. Случись явиться сюда англичанам с их жадными до скальпов друзьями, могауками и сенеками, им раньше всего пришлось бы пересечь эти места. Ни один полководец не мог бы удостоиться большей чести.

Итак, он пожал славу, он богат, он безгранично властвовал над огромной территорией… и, тем не менее, он завидовал Анри Бюлэну.

* * *

День близился к концу. Все длинней и длинней становились майские тени. Солнце еще рдело багровым пламенем над землею, но в лучах его уже не было ни прежней ослепительной яркости, ни знойного тепла. Земля, казалось, радостно мурлыкала, наслаждаясь покоем и миром. И так продолжалось в течение многих уже дней. Животворные дожди пролились над землею, и сразу зазеленели поля и луга. Бывали и сильные ветры, и темные тучи, и громовые раскаты, но только по ночам. А с зарей снова ласково грело солнышко, пели птицы, строившие гнезда, распускались цветы и зеленели леса.

Так тихо было в этот майский день, что отчетливо слышно было жужжание пчел, сопровождаемое аккомпанементом журчащих многочисленных ручейков, прокладывавших себе путь к лугам, окаймлявшим берега Ришелье.

Был тот час, когда пташки щебечут уже тише. С утра они наполняли воздух зазывным, радостным хором. Но с приближением вечера их голоса становились все тише, точно они пели мелодичный гимн природе. Повсюду, куда только падал взор, цветы, птички и глубокий покой. Земля, залитая мягкими лучам заходящего солнца; небо, ласково улыбающееся своей бездонной синевой верхушкам вековых дубов; и путники, подвигающиеся на запад, — мальчик, мужчина, женщина и с ними собака.

Всем им, не исключая даже собаки, завидовал Тонтэр.

«Между прочим, — мелькнула у него мысль, — у этого пса вполне подходящее имя. Руина, а не пес, почище еще самого барона, с его культяпкой, вместо отстреленной ноги, и грудью, носившей следы таких страшных сабельных ран, которые всякого другого отправили бы на тот свет».

Начать с того хотя бы, что собака была крупная, костлявая и страшно тощая — в общем, нагромождение костей, сухожилий и мышц. Она была ужасно некрасива, — ну до того безнадежно уродлива, что нельзя было, однажды увидав… ее не полюбить! Шерсть ее, никогда не чесанная, стояла торчком. Лапы были чудовищной величины, челюсти — длинные и худые, а уши, вернее, жалкие огрызки ушей, красноречиво говорили о многочисленных и жестоких схватках с сородичами. Вместо хвоста торчал небольшой обрубок, которым собака изредка помахивала, передвигаясь же, она хромала до такой степени, что все ее тело при этом сотрясалось. Объяснялось это тем, что у нее недоставало одной из передних лап, — совсем как ноги у барона. Коротко говоря, это был резвый, плутоватый, безобразный и славный пес, которого Катерина Бюлэн, со свойственной ей способностью давать правильную оценку вещам, наградила кличкой Потеха.

Как видите, Тонтэр был наполовину прав, мысленно называя собаку руиной. Но в одном отношении он грубо заблуждался. У Потехи была душа, целиком принадлежавшая ее господину, то есть мальчику. Эта душа носила на себе глубокий рубец, оставленный в ней голодом и жесточайшими побоями, доставшимися ей в индейском поселке, где Анри Бюлэн нашел ее умирающей четыре года тому назад, принес домой и отдал Джимсу. Надо заметить, что рана под рубцом так и не зажила в душе собаки, что и превратило ее в неутомимого и подозрительного следопыта, чутко относившегося ко всяким звукам и запахам в лесу.