Черный принц
Шрифт:
– Начинаю различать цвета.
– Правда? Что видишь?
– За золотым появилось синее свечение.
Это был ее цвет. Цвет морской пучины, цвет неба в предрассветных сумерках – цвет королевского сапфира.
– Это ведь хорошо?
«Я умираю. Теперь уже точно», – подумала Вейгела с холодной отстраненностью неизлечимо больного.
Днем к ней как всегда зашла Сол. Шаги ее были осторожны, едва слышимы, – так заходят в клетку к дикому животному, и как на дикое животное она смотрела на принцессу, боясь случайно задеть ее больную, вспухшую душу. С той ссоры они больше не разговаривали. Сол не могла найти слов, чтобы извиниться за то, что в сущности была права, Вейгела же не испытывала в этом нужды. Она даже не желала смотреть на мать, но сегодня вдруг проявила
– Матушка, – позвала она и сама испугалась того, как слабо прозвучал ее голос.
– Да, моя луна, – с радостью откликнулась Сол.
– Однажды к нашему двору пожалует девушка с разномастными глазами. Не пускайте ее. От нее будет много горя.
Вейгела провела уже много дней, то впадая в забытье, то выныривая из него, и в пограничном состоянии она часто бредила.
Сол просидела дольше обычного, но к тому времени, как она, наконец, поднялась и ушла, Вейгела так и не проронила ни слова. Уставившись в потолок стеклянным взглядом, она лежала, точно кукла, недвижимая, равнодушная, совсем как живая и уже почти что мертвая. Это был тот самый случай, когда на лице еще живого человека появляется печать смерти. Вейгела достала из-под матраса кортик.
Она приняла решение.
Жизнь – это проклятие, на которое родители обрекают своих детей; это выраженная в бесконечном биологическом цикле страсть и нужда; это неразумное обременение души. Вейгела осознавала, что приближается к могиле и, стоя перед ее разинутым зевом, спрашивала себя: «Зачем?» Зачем было все это? Зачем все это еще будет? Люди рождаются и умирают, люди любят и теряют, люди стремятся и разочаровываются, и даже те из них, что становятся великими, потому что в какой-то период их рукой управляла судьба, обречены лечь в ту же землю, где лежат миллионы, не стоившие их.
«Жизнь была коротка, – подумала Вейгела. – А все-таки прекрасна. И проститься с ней мне жаль». Она чувствовала, что близость к смерти – неизбежная, и потому обесценившаяся, – дает ей много мудрости и понемногу вместе с жизнью забирает из памяти плохие дни. И вот уже она ничего не ждет и ни о чем не мечтает, и вся любовь, и все амбиции покидают ее тело, оставляя лишь одну мысль: ее простая жизнь была прекрасна. Она уже не помнила одиночества и не знала вкуса горечи, потому что забыла о питавшей ее чувства любви, и время от времени тяжело вздыхала, потому что не могла дышать свободно в сковавших ее бинтах.
Она мысленно дотронулась до их связи, не взывая к ней, но лелея и лаская то, что приносило ей много горя и радости. «Один умирает,– подумала Вейгела, – чтобы жил другой».
– Матушка должна понять, – Вейгела провела пальцем по острому лезвию, никогда не знавшему крови. – Но если не поймет… То не все ли равно?
– Но сделаю ли? – продолжала думать Вейгела. – Хватит ли мне духу? Я так хочу жить, я так люблю жить! И этот свет, и это небо, и эти лилии, и матушку, и отца, и сестер…
Вейгела осеклась. Это были не ее чувства, они были тем, что она забирала у Модеста через связующую их пуповину.
– Модест.
– Да?
– Ты привезешь мне ирисы из Вен-Аля?
– Зачем тебе ирисы? Рой известен своими розами.
– Я читала, что в одном местечке, в Блэкстоке, растут ирисы удивительной красоты.
– Я привезу тебе все, что захочешь, – пообещал Модест. – Когда вернусь.
– Пусть это будут белые ирисы.
Вейгела приставила острие кортика к толстой артерии. Кончик лезвия уколол кожу, и она почувствовала, как по шее одна за другой побежали липкие дорожки крови.
«Себя не жаль, себя не жаль, себя не жаль! – твердила она сквозь накатывающие слезы. – Но жаль эту потерявшуюся, бесконечно страдающую женщину, и жаль это солнце, и жаль людей, которые будут плакать по мне и болеть за меня. Так пусть в этой боли они обретут силу.
Смотри, Аксенсорем, за тебя умирает принцесса крови, принцесса Вороньего гнезда!»
– …За сим есть Слово Великое мое!
Глава 7. …чтобы жил другой
От окраины до центра столицы вела длинная аллея – непрерывающаяся змейка вечнозеленых деревьев, ползущая через серые промозглые окраины,
Стражники время от времени вставали из-за стола, когда слушать доносившийся из камеры рев становилось невыносимо, и кричали, ударяя по двери грозными кулаками:
– Заткнись, щенок!
Мальчик не слышал их. Его разум был полон боли. Не помня себя от донимающего зуда, который резал его горло изнутри, он драл шею кровоточащими пальцами. Он никак не мог избавиться от изводящей его чесотки и кидался на стены. Кратковременные вспышки физической боли, более осознанной, связывающей его с реальностью камеры, отвлекали его от мучений, ненадолго проясняя голову. Но эти просветы были подобны рассеянному свету в пасмурный день, когда солнца не видно за серым небом, но все знают, что оно уже взошло: Модест знал причину своего огромного горя, но затянувшееся сознание не давало назвать ее, и он, истошно воя и рыча, скоблил полы и кожу, срывая ногти, проводя кровавые полосы по шее, лицу и рукам. Для него, заточенного столько месяцев в одиночной камере, где каждый звук был невыносимо громким, собственный рев казался оглушительным. Он не мог успокоиться, его снедала ненависть и безмерный голод, рожденный с ней.
– Сволочь какая, а! – ругался мужчина по ту сторону двери. – Орет так, что аж здесь слышно!
– Оставь его, – ответил второй. – Поорет и перестанет.
– Откуда только силы берутся! Кормить что ли лучше стали?
Стражник рассмеялся.
– Моя собака питается лучше, чем он.
Но звезды и небо любили этого ребенка. Потеряв тысячи других своих детей в войне и эпидемии, они искали его, сокрытого в недрах земли, и, найдя, даровали ему удачу.
Залязгали двери, и на лестнице послышались неторопливые грузные шаги. В темницу спустился начальник императорской охраны вместе с часовыми, дежурившими наверху, и императорским лекарем. Несколько дней назад новоиспеченный император, будто только что вспомнив о заключенном, вызвал к себе начальника стражи справиться о состоянии мальчика. Ни для кого не было тайной, что императорская семья по каким-то своим соображениям желает ему смерти, и потому капитан выложил все, как на духу: мальчик истощен, мало говорит, почти не ест. Император выслушал доклад равнодушно и отпустил капитана, но сегодня в приступе какой-то неясной паники велел сопроводить своего личного доктора к пленнику, чтобы тот посмотрел на его состояние, и вот они были здесь.
Стражники побросали карты и вскочили из-за стола. Капитан лениво скользнул взглядом по темнице.
– Как служба? – холодно поинтересовался он.
– Все спокойно, капитан!
Вдруг из-за двери камеры снова раздался вой, и дверь вздрогнула от удара.
– Кто это кричит? – спросил Борель Луки, личный врач императорской семьи.
– Известно кто! – ответил ему один из стражников. – Здесь лишь один заключенный.
– Мальчик? – лекарь был удивлен. Он ожидал застать пленника неспособным даже двигаться, но крик, протяжный и душераздирающий, не мог принадлежать изможденному человеку. Это был рев зверя. – Почему же он кричит?