Черный принц

Elika Blind

На опустевший стол лакей поставил вазу с пышными белыми розами и вышел.

На кислых почвах Центральных равнин розы приживались плохо, и стоимость некоторых сортов была выше аксенсоремского жемчуга. Простолюдины, как правило, могли увидеть их лишь в те редкие дни, когда проходило открытое заседание парламента в Амбреке. Но я безошибочно узнавала их по сладкому запаху трупного разложения, которым пропах дом моей приемной семьи.

– Ты любишь цветы? – неожиданно спросил герцог, заметив мой взгляд.

Я смутилась и слабо качнула головой:

– Не знаю, – я видела много цветов, но мне не у кого было спросить их названия, и даже если

бы я любила их, я бы не смогла их назвать. – Вряд ли.

– А розы?

Герцог протянул руку и вытянул один из бутонов. С его пальца на белоснежную скатерть упала капля крови. Пятно расползалось по ткани, съедая белые нити, вытягиваясь и расширяясь, пока не застыло неровной кляксой у локтя.

– Они пахнут кровью.

Розы были самыми дорогими цветами на континенте, и люди, имевшие страсть ко всему красивому и дорогому, приписывали им различный символизм. В Алькаире пустынная роза была символом любви, в Нортуме мраморные кусты цвели в крепких семьях, в Лапельоте жемчужно-розовыми лепестками украшали матерей и детские кроватки, в Рое бордовые бутоны означали богатство и власть. Этим знаком имели право украшать свои гербы только рыцари ордена Белой розы. Когда рыцарь умирал, право носить розу переходило его преемнику, который не обязательно состоял с ним в родстве. За этим строго следило Управление по вопросам преемственности и геральдики.

Сделав небольшой глоток вина, я запила его горький вкус водой.

– Ты знаешь, кто я?

– Вы глава одного из рыцарских орденов, – ответила я. – Двадцать пятый герцог Вайрон.

Он кивнул.

– Верно. А как зовут тебя?

Я пожала плечами.

– У меня нет имени.

Людям сложно понять, как можно жить без имени. Даже нищие и сироты цепляются за этот звук посреди торговой площади, надеясь на какой-то чудесный поворот судьбы. Рабам на чудеса надеяться не приходилось. Не тем, кто родился на рудниках.

– У всех есть имена, – ровным голосом сказал герцог, словно говоря и не со мной вовсе. – Ты не знаешь своего?

– Моя мать умерла при родах, и некому было меня назвать.

Даже позвать меня было некому. В тайне, которую я оберегала даже от себя, я мечтала о том, чтобы откликнуться на имя, которого не знала. Откликнуться на зов мягкого женского голоса, побежать за ним, преследуя его обладательницу, и упасть в ласковые объятия. Но эти прекрасные мечты разбивались о живые, пугающие воспоминания о действительности – о тех годах, что я прожила в приемной семье, – и мысли об имени исчезали, отбрасывались с решительной брезгливостью, заявлявшей миру: «Если я никому не нужна, то и мне никто не нужен».

– Как тогда к тебе обращались?

Я растерла о стенку бокала рубиновую каплю, оставив на стекле розоватый подтек.

– «Эй, ты», «рыжая», «дурной глаз». Когда выставляли на торги – называли любым женским именем.

Любой мог крикнуть что угодно, и я бы без сомнений узнала, что зовут меня, – так залюбленная собака отзывается на каждое слово хозяина, не зная его значения.

– Как ты оказалась там?

– Неужели вам неизвестно, как оказываются люди в кандалах? – я глубоко вздохнула. – Тогда позвольте мне начать сначала. Я родилась рабом.

Глава 2. Та, у которой не было имени

Первые годы своей жизни я не помню. Они существуют для меня, как история, запечатленная на страницах книги: я знаю сюжет и героев, но они для меня двухмерны. Я не помню лиц, я не знаю имен и, сшивая между собой разрозненные лоскуты памяти, пытаюсь понять, откуда

я появилась. Самым ярким, «своим», воспоминанием для меня остается то, как в один момент неведомая сила выдернула меня из небытия и поставила на табурет в небольшой гостиной, где на диванах сидели женщины и с тупым восхищением в стеклянных глазах смотрели на меня.

– Покружись! Покружись еще! – радостно кричали они, хлопая в ладоши.

И я кружилась, позволяя им смотреть, как развеваются дутые юбки и прыгают рыжие букли под кукольным чепчиком. Одна из них подозвала меня к себе, потрепала за щеку, кладя в мешочек на поясе немного конфет, и воскликнула:

– Как много пудры и белил! Сара, это не повредит ее детской коже?

– Что ты! – отмахивалась моя приемная мать. – Это сделает ее только прелестнее!

Когда женщины вдоволь назабавились моим видом, горничная отвела меня наверх и переодела ко сну. В комнату вошел мой приемный отец – откуда-то я знала, что это он, человек, купивший меня на рабовладельческом рынке для своей жены, – и с жалостливой нежностью поцеловал мой лоб, пожелав спокойной ночи. Встав с кровати, он замялся в дверях, не зная, должен он выйти или остаться со мной подольше. Купр был из тех несчастных мужчин, которые никогда не знали точно, что им стоит сделать, и терялись без подсказок. Обычно такие мужчины становились игрушками в руках своих жен и дочерей. Купр не был исключением.

– Вы почитаете мне? – попросила я, зная, что он этого хочет.

– Конечно, милая.

Из приоткрытого окна доносился тонкий запах роз. Он пробирался в комнату вместе со свежим воздухом и кружился по комнате, цепляясь за стены, растворяясь в жидком воске.

Вот уже третий год я жила в доме купца и его супруги в качестве любимой дочери. Своих детей у них не было: его супруга не могла выносить здорового ребенка и страдала от психоза. Несчастный Купр любил свою жену и сочувствовал ей, поэтому через несколько месяцев после смерти их двухгодовалой малышки, заметив на рынке невольников симпатичную девочку, привез ее домой.

– Как зовут девочку? – спросил купец, забирая меня.

– Мария.

Забота, которой меня окружила «мама», была той стороной материнского инстинкта, о которой говорить не принято. Сара заботилась обо мне не хуже, чем о своих мертвых детях, и любила не меньше, но я была старше и стойко выносила силу ее чувств. Однако это была любовь не матери, а тиранши.

Сара любила все девичье: рюшки, ленты, бисер, плюшевые игрушки, куклы, коих в доме было огромное множество. Куклы хранились в специальной витрине в гостиной, их нельзя было трогать, с ними нельзя было играть. Они были красивыми, но неживыми, а живая кукла у Сары была только одна. И у нее тоже было свое место в гостиной.

Время от времени Сара устраивала званые вечера. Она наряжала меня в дорогие ткани, завивала волосы, обвешивала кружевами и лентами. Лицо, которое со временем перестало ей нравиться, она покрывало пудрой и рисовала заново. Сара превращала меня в куклу и не позволяла двигаться часами. Ей нравилось смотреть на то, как приходят в удивление ее гости, стоит мне по ее указанию ожить. Удивительно ли то, что по прошествии года или более все вокруг стало приобретать мрачные цвета: служанки больше не могли терпеть и начали шептаться, разнося слухи о болезни госпожи по всему городу, многочисленные гости Сары натянуто улыбались, но в лицах их читался ужас, те подруги, с которыми она проводила свои «нескучные вечера», боялись ее. И мне тоже было страшно.