Черный став

Ленский Владимир Яковлевич

— Го-го! — раздалось с семибалковской дороги, из облака пыли.

— Га, Родивон! — весело крикнул Наливайко. — Здорово!..

— Эге! То ж таки я! А как же! — отвечало из тучи пыли странное существо, с неимоверными усилиями, но довольно быстро ковыляя на своих искривленных, с вывернутыми назад ступнями, высохших и негнущихся ногах. — Здравствуйте! Узнали — го-го — Родивона?

— Как не узнать? — засмеялся Наливайко. — За версту видно!..

— Эге ж! Таки видно! — согласился Родион. — А как же! Таку закорюку —

го-го — из Конотопа забачишь!..

Он добрался до крыльца и сразу рухнул на землю, так как держаться на ногах мог только при движении, на быстром ходу.

Это был мужчина лет сорока, с круглым, здоровым, красным лицом и веселыми смеющимися голубыми глазами под нависшими густыми бровями. Подстриженные, как у многих хохлов, усы у него торчали под бульбообразным носом жесткой щеткой, бритые щеки и подбородок также были покрыты колючей седоватой щетиной. Тело у него было широкое, крепкое, волосатые руки огромной силищи могли бы с честью принадлежать какому-нибудь великану; и только его несчастные, никуда не годные ноги делали и все здоровое тело и сильные руки его тоже никуда не годными и заставляли его влачить жалкое существование нищего, побирушки, питающегося подаваемыми из жалости и ради спасения души крохами.

Родион был калекой от рождения, и, к его счастью, мудро справедливая в своей целесообразности природа наделяла его младенческим слабоумием, оставшимся у него и в зрелом возрасте, благодаря чему он не видел никакого несчастья в своем уродстве и, казалось, даже совсем не замечал его. Он был всегда весел, жизнерадостен, жил, как птица небесная; никогда ничем нельзя было ни огорчить его, ни обидеть, ни рассердить. Изредка только он плакал, когда ему причиняли физическую боль, как скулит собака, когда ее больно ударят…

И такое убогое существо, как это ни странно, было одержимо необыкновенной жаждой женской любви, ласки; он сватался ко всем женщинам, какие только встречались на его пути, всюду, конечно, получая отказы с насмешками и издевательствами. Но он не унывал и не терял надежды обзавестись «доброй жинкой».

— А как же! — говорил он, заливаясь веселым тоненьким смешком. — Как же без жинки? Нужно же человеку жинку!..

Каждой девушке он серьезно говорил:

— Дивчинко, а чи не пойдешь за меня замуж?..

И добродушно упрашивал и убеждал:

— Та выходи же за Родивона! Чем я не человек?..

Он искренне полагал, что он ничем не хуже других и мог быть отличным «чоловиком», то есть мужем. То, что ни одна девушка не соглашалась выйти за него — нисколько не разубеждало его в этом, хотя многие из них и говорили ему прямо, со свойственной молодому эгоизму жестокостью, что такой калека, как он, в мужья совсем не годится. Он этому просто не верил.

— Балакают себе для смеху, го-го-го… — махал он в таких случаях рукой, заливаясь и захлебываясь счастливым детским смехом…

Усевшись

около крыльца на земле и подвернув под себя закорюки-ноги, он тотчас же поднял свой бубен и забарабанил по нему пальцами, склонив набок голову и с ребяческим удовольствием прислушиваясь к заливчатому звону бубенчиков.

— Ось бачите, какую я музыку сделал! — сказал он, радостно оскалив крепкие белые зубы. — Как же! Сам и сделал! Гарно играет. Ось, послухайте!..

Бубенчики, в самом деле, были подобраны с знанием дела и звенели очень гармонично. На широком, коричневом от загара лице Родиона сияла самая блаженная улыбка.

Поиграв немного, он опустил бубен на колени и стал рассказывать, прерывая сам себя смехом:

— А хлопцы в Мартыновци — го-го — хотели отнять у меня музыку! А я им не отдал — го-го — бо мне и самому нужно! Еще и сказал им чертова батька! А как же! Го-го-го!..

Тут он обратил внимание на Марынку, присевшую на ступени крыльца. Он снова поднял бубен, ударил в него и радостно крикнул:

— Здорово, дивчинко! Я тебя и не приметил. Какая ж ты гарная, и не дай Боже!..

— Здравствуй, Родивон! — отвечала Марынка с улыбкой. — Давно тебя не слышно у нас было…

— Эге ж, таки давно… — согласился Родион. — Как же! Я и то думал, чи не соскучились тут по Родивону. От то я й примандрував!..

— А что, Родивон, — спросил Наливайко, — ты еще не женился?

Родион отрицательно помотал головой.

— Ще… — сказал он, осклабившись. — От как жито в копны соберут — тогда и женюсь!..

— А невеста есть?

— Та нема! — и он убежденно прибавил:

— Будет!..

— А ты не сватался к дивчине, что в кочубеевской хате?

— Та сватался…

— Что ж она сказала?

— Та ничего. Ты, говорит, поганый, и я за тебя не пойду, о-го-го-го-го!..

Он даже откинул назад голову от смеха, похожего на лошадиное ржанье.

— Так и сказала?

— Эге ж. А как же!..

— А ты что?

— А я — если, говорю, поганый, так ты еще поганей! Го-го-го!..

— А что ж ты не посватаешься до этой дивчины? — Наливайко показал ему на Марынку. — Самая гарная дивчина!..

Родион посмотрел на Марынку, как бы соображая, стоит ли делать ей предложение, потом серьезно, про себя, сказал, с сожалением почесав в затылке:

— Та гарна, как же!..

Марынка тихонько засмеялась и спросила, лукаво сощурив глаза:

— Что ж, Родивон, разве я тебе не гожусь в жинки?..

— Та ни… — сказал Родион в видимом затруднении. — В самый раз… Только не можно…

— Не нравится? — спросил Наливайко.

— Дуже нравится, ге-ге-ге… — засмеялся Родион, сделав сладкую физиономию.

— Так и посылай сватов!..

Родион снова посмотрел на Марынку, потом перевел глаза на Наливайко и, хитро сощурившись, объяснил: