Чешские юмористические повести
Шрифт:
Пан Гимеш положил его на место и сказал:
— А теперь присядем вот сюда!
Я последовал и этому призыву.
Не прошло и нескольких секунд, как дверь отворилась и, запыхавшись, с приветливой улыбкой вошла невысокая коренастая дама, пани Жадакова.
— Милости просим, маэстро, это чудесно, что вы приехали, я очень рада!
Я приложился к ручке.
— Мы так ждали вас! Мой муж мечтает с вами познакомиться — он сейчас придет. Садитесь, прошу вас,— показала она на банкетки.— Садитесь, пожалуйста, маэстро! И вы, Гимешек! Как хорошо, что
— Нет, милостивая пани, пан Поспишил куда-то уехал, а Щтянтейский отсыпается после ночи!
— Боже мой! — запричитала пани.— Разве так можно! Простите, маэстро, я вынуждена прямо при вас сделать внушение Гимешеку, иногда это совершенно необходимо, хотя мы с ним и большие друзья,— почему же вы мне не позвонили? Я бы попросила машину у приматора Гержманского, это ведь тоже очень культурные люди.
— Но ведь пани Гержманская…
— Поверьте, мне так неприятно! Простите нас, маэстро!
— Ничего, ничего, милостивая пани, это пустяки,— сказал я любезно.
— Совсем не пустяки! Вы шли пешком, как какой-нибудь нищий. Как будто мы не знаем, как принято в обществе! Это ужасно!
— Главное, что маэстро приехал! — сказал пан Гимеш.
— Разумеется, мы так рады. Чувствуйте себя как дома. Ах, пардон, пардон,— вскричала она вдруг резким, пронзительным голосом,— вы обедали? Я сейчас же велю накрыть на стол!
— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, сударыня, я поел в поезде, в вагоне-ресторане, и поел превосходно: взял телятину под соусом. И стоит совсем недорого,— вдохновенно врал я, ибо съел лишь то, что обычно подают в чешских поездах: ломтик пражской колбасы да три соленых рогалика. И все!
— Ну, так я рассчитываю на ваше общество за ужином. Мне будет очень приятно!
— Это мне будет очень приятно, сударыня!
— Скажите, маэстро, над чем вы сейчас работаете? Я много читаю, но всегда хочется чего-нибудь оригинального — я в восторге от ваших книг, и мой муж тоже, а он очень и очень разборчив. Вчера у него весь день было прекрасное настроение и ночь напролет он читал ваши книги. «Я так смеялся,— сказал он утром,— хотелось бы с этим умником познакомиться поближе!» И мы, дорогой мой, договорились: он пригласит вас на полдник, а я на ужин,— закончила она и незаметно нажала кнопку электрического звонка, спрятанного под крышкой стола.
— А сейчас хотя бы коктейль и сигары!
Слова ее меня расстроили.
«Невелика честь,— думал я,— прослыть сочинителем балаганных фарсов да рассказиков для „Юмористического календаря“! {90} Надо этому положить конец. Не хватает еще, чтобы меня считали юмористом!»
Мнение о супругах у меня складывалось самое нелестное.
«Попадись мне только на глаза, я тебе покажу! Будешь знать, как смеяться над моими сочинениями…»
Честно говоря, я прямо кипел от злости.
Тут двери распахнулись, и вошла горничная, толкая столик на колесах, уставленный всевозможными ликерами, коробками с сигарами, мундштуками и трубками. Там была
— Прошу вас, если вы курите,— любезно предложила пани Мери, и на ее правой руке радужным фейерверком засверкали бриллиантовые перстни. Потом своими необычайно маленькими ручками с крашеными ноготками она усталым жестом поправила прическу, ряды тщательно уложенных трубочек и завитушек, и провела кончиками средних пальцев по лбу, вискам, щекам и — обратно.
«Ага, чтобы ни одной морщиночки,— догадался я,— несколько легких массирующих движений!»
Я стал прислушиваться к ее словам. Она что-то быстро говорила об отсутствии культуры в этом городе, я время от времени подавал голос, поддакивая. Она жаловалась на свое заточение в провинции, речь ее текла плавно, она говорила без запинки, будто монолог свой уже успела выучить наизусть, часто повторяя его перед слушателями.
— Я решительно заявляю, маэстро, я еще и еще раз утверждаю, что в нашем городе совсем нет культурных людей — не правда ли, Гимешек? Ги-ме-шек! Проснитесь же наконец!
— Совершенно с вами согласен, милостивая пани,— дернулся головой секретарь и поднял брови.
— У нас полное бескультурье, одни пересуды да сплетни…
— Истинно так,— с жаром подхватил секретарь.
— Вы читали Андре Дасье?
— Нет, сударыня!
— Непременно прочтите. Это поразительно, как тонко он показал в романе «Обманутая» страдания незаурядной женщины, вынужденной жить в провинции. А роман Маргариты Штрёль {91} тоже не читали?
— К сожалению, не читал, я и имя это… не…
— Я вам дам. Интересно, что вы скажете. Она утверждает, что женщина тоже имеет право на любовь. Вы мне потом напишете, хорошо?
— Конечно, сударыня!
— Ах! — вздохнула дама, ей явно было тесно в наглухо застегнутом платье, и, набрав побольше воздуха в легкие, заговорила опять.
Я уже слушал вполуха, ибо стал следить за ее жестами и манерой говорить.
Хоть лет ей было уже немало, она производила впечатление хорошенькой фарфоровой куколки, обожающей трубочки с кремом. На пухлом, как бы покрытом белой эмалью лице не было ни одной морщинки. Но от меня не укрылось, что она бреет усики.
Слушая непрерывно текущую речь, полную резких оценок и категорических суждений, спорить с которыми было явно бесполезно, я все более и более удивлялся. Лицо ее ничего не выражало, решительно никаких чувств. Ни один мускул не дрогнул в поддержку бурному потоку слов, произносимому пронзительным и резким голосом.
Черные глазки, погруженные в мясистые подушечки щек, смотрели на меня, не мигая. Они отражали голубоватый свет окон с таким ледяным блеском, будто были безжизненными стекляшками, вставленными в узкие отверстия, окаймленные накрашенными ресницами под неестественно высокими и тонкими дугами бровей такой правильной формы, какую не изобразил бы своим циркулем ни один чертежник.