Чешские юмористические повести

Гашек Ярослав

Таков и жизненный путь человека. Сначала безмерное удивление перед таинством бытия, потом — поэзия, любовное мифотворчество, идолов которого развенчивает разум, и, наконец, молчание, сон — прообраз смерти.

На твоем диване, Отомар, сосредоточилась целая уйма всевозможных знаний, накопленных человечеством за три тысячи лет. А если к этому прибавить все, что стоит на стеллажах, то в берлоге твоей будет, наверное, не меньше тонны концентрированного интеллекта. На кушетке, мне прямо в спину упирается Фауст, голова покоится на Гамлете, а справа — я придавлен грудой поэтов-мистиков.

— Читай

Гартмана ^{108}, слышишь, Отомар? Ау-вау-вау,— зевнул я.— Отдохните от нас, мыслители и эстеты! Закройте глазки, господа метафизики! Лежите смирно, теологи-томисты! ^{109} А ну, всем спать, черт бы вас побрал! А твоя логически мыслящая башка, Отомар, давит мне на грудь, как нечистая совесть. Погружайся-ка и ты в нирвану, пьяная лошадь, уродина несчастная, столько раз разочаровавшаяся в любви — в любви к женщине, в любви к матери и к отцу. Представляю, какой некрасивый и нескладный ты был в детстве, как стыдились тебя родители и прятали от гостей, а потом вытурили из родного дома, отдав чужим людям на воспитание. И ты простился с мечтой о любви, ведь девушкам ты не нравился, даже ветреная жена тебя отвергла. Но жажда любви перешла в страсть к познанию, в потребность мыслить. И не сопи ты мне в физиономию! Ведь я тебя люблю. За твое одинокое сердце. За то, что мать-природа вложила тебе в черепную коробку ярко горящий светильник! Да… Пусть с одной стороны не хватает, зато с другой нарастает! Перестань храпеть, пьяная кляча, предназначенная для зарабатывания денег. За это лишь и уважают тебя в доме, в городе и в округе, и здороваются на улице, снимая шапки. За это только и терпит тебя жена Мери в твоем же собственном доме — только за это, и ни за что другое!

Темнота сгущалась, было тихо, и мы оба крепко уснули.

Так и проспали бы мы, наверное, до самого утра, так и лежали бы в пьяных объятиях под надежной охраной Морфея два помирившихся противника — интуитивист и рационалист — если бы нас не разбудил телефон, звонивший долго и настойчиво.

— Вставай, Отомар, лентяй ты эдакий!

Кряхтя и охая, он поднялся, нащупал выключатель, вышел в соседнюю комнату и взял трубку:

— Сслушаю!

Я сидел на кушетке, жмурясь от яркого света.

— Тебе надо подняться наверх и пойти с Мерри на прогулку!

— А это обязательно?

— Обязательно! Таков прриказ Мерри!

Я с трудом встал с кушетки. Голова кружилась. Поддерживая друг друга за талию, мы, пошатываясь, побрели по темным комнатам конторы, опрокидывая стулья.

Около лестницы мы простились крепким рукопожатием.

— Да вразумит тебя господь, Отомар!

— А ты, Ярромирр, забиррай свои инстинкты и катись, откуда прришел, пррямо в Прр-перр…

— В Прагу! — подсказал я ему, не подозревая ничего дурного.

— …делку.

— Тьфу ты! — плюнул я на бархатную дорожку, покрывавшую лестницу, и ринулся наверх, перескакивая через три ступеньки, а вслед мне несся такой громкий и сердечный смех, каким смеются, наверное, лишь боги на Олимпе.

— На кого вы похожи,

маэстро! До чего он вас довел! — всплеснула руками пани Мери, уже одетая в каракулевое манто и нетерпеливо ожидавшая меня в рыцарском зале.

Она вызвала горничную.

— Приведите в порядок костюм господина писателя — он весь в волосах и в перьях! И проводите его в ванную! Пусть умоется и причешется!

Только я открыл воду, в дверь постучали.

— Что вам, Бетушка? — спросил я горничную.

— Я не Бетушка,— засмеялась она.

— Это неважно, я зову так всех горничных. Так в чем дело?

— Снизу позвонил хозяин и сказал, чтобы вы дали ему посмотреть вашу лекцию, а к ужину он ее вернет.

— Слушайте, Бетушка, у меня мокрые руки, подойдите ко мне и достаньте ее вот из этого кармана, да нет, не из этого, а из бокового… чуть левее, ага, вот здесь… ой-ой-ой, осторожно, щекотно!

Вынув бумаги, она осталась стоять в дверях. Я ее забавлял, она с интересом наблюдала за мной.

— Вау-вау-вау,— фыркал я, умываясь.— Я, Бетушка, человек щекотливый, в булочках — крайний, в хлебе — чайный, в соусе — укроповый, и вообще — вауваувау, фр-фр — против всяких щеток я!

Она засмеялась.

— Вы пойдете с хозяйкой на прогулку, знаете?

— Да-да-да, бл-бл-бл,— тряхнул я мокрой головой.

— Я тоже очень люблю гулять!

— Бр-бр-бр, вы, наверное, часто гуляете со своим милым?

— Что вы! Хозяйка не пускает даже по воскресеньям.

— Так вы со своим черноглазым и не встречаетесь?

— Господи, как вы угадали?

— У голубоглазой — миленок черноглазый, а у черноглазой — голубоглазый!

— Я с ним поругалась!

— А-а-а… так теперь у вас другой!

— Ой, нет! И откуда вы все знаете! Когда я выйду замуж, мы каждый вечер будем гулять.

— А если мужу не захочется?

— Тсс!..— шикнула девушка вместо ответа, подняла плечи, сгорбила спину, словно кошка, почуявшая пса, я хорошенькое личико ее вдруг стало как у злой старухи. Замер и я со своей мокрой физиономией и с мылом в руке.

Какое-то время мы настороженно прислушивались.

Я чувствовал угрызения совести, что слишком разошелся в этом мертвом доме, слишком много себе позволяю и веду себя до неприличия свободно.

— Мне послышалось! — сказала девушка, опустив плечи и распрямив спину, и напряжение на ее лице опять сменилось лукавой улыбкой юного существа, жадного до радости и развлечений.

— А он мне поклянется в этом перед свадьбой,— прибавила она.

— И он уже вам это обещал?

— Обещал!

— Просто так? И ничего не попросил взамен?

— Сейчас-то он в армии, но в письме он писал, что всегда будет ходить со мной на прогулку, если я его крепко поцелую.

— А как вы его поцелуете? Покажите! — подскочил я к девушке.

Она засмеялась, схватилась за дверную ручку, а я бросил ей вслед, в открытые двери, мохнатое полотенце.

Только когда я в пятый раз сунул голову под струю холодной воды, пытаясь вытряхнуть из своих ушей все эти отомаровские «рразумы», я почувствовал себя наконец вполне нормальным членом человеческого общества.