Чешские юмористические повести

Гашек Ярослав

А чтобы еще более утвердиться в этом положении, я, чинно спускаясь с пани Мери по лестнице, старался вести сугубо светские разговоры.

На улице к нам присоединился пан Гимеш.

Пани Мери дружески взяла меня под руку.

Падал снежок, и мы шли по площади к освещенным аркадам домов, где чернели группки гуляющих.

— Я так люблю ритуал вечерних прогулок!

— Понимаю вас, дорогой! Вы умеете занимать дам разговорами, любите общество — с вами, наверное, не соскучишься!

— Я обожаю этот ритуал,

сударыня! Вот представьте себе: муравейчиков, например, в этом мире занимают одни муравьи, собак — собаки, а человека интересуют люди. Еще в гимназии, сударыня, я не пропускал ни одного вечера, чтобы не прогуляться по площади. До сих пор это люблю, это все равно что нерест рыб — хорошенькие самочки…— вырвалось у меня помимо воли, и я испуганно прикусил язык. Помолчав, тихо сказал пану Гимешу:

— Опять этот проклятый бес, слышите?

Он не ответил. Сделал вид, что не слышит.

Мы вступили под каменные своды домов.

— Это поразительно, сколько вы всего знаете… Я вам завидую! Вы такой культурный человек! Теперь мы перед всеми похвастаемся вами, верно, Гимешек?

— Разумеется! Это прекрасная пропаганда культуры,— сказал, очнувшись от своих мыслей, секретарь.— Я, правда, боюсь, что именно сегодня…

— Ну конечно! Вы опять поздно повесили плакаты?

— Что вы, сударыня! Но у тамбуристов вечером концерт, у лыжников — выборы в профсоюзы, у студентов — вечер танцев, потом заседание представителей, а в трех трактирах — свиные пиры ^{110}.

— Вот у нас всегда так! — вздохнула пани Мери и стала раскланиваться во все стороны:

— Вечер добрый, добрый вечер!

Я тоже галантно приподнимал шляпу на три сантиметра.

Когда мы наконец полностью насладились прогулкой, и пани Мери с паном Гимешем лично пригласили кое-кого из своих знакомых на лекцию «Социальная гносеология современного искусства», пан секретарь попрощался с нами, сказав, что на всякий случай забежит к господину директору женского педагогического училища.

Раздеваясь в теплой прихожей, я уже чувствовал себя у Жадаков как дома.

Бетушка, которую я ухитрился ущипнуть за щечку, провела меня в столовую, где во всю мощь светила гарраховская люстра ^{111}. На круглом столе, покрытом тонкой ажурной скатертью, сверкала, переливаясь всеми цветами радуги, хрустальная ваза с живыми цветами.

Было накрыто на две персоны. Возле тарелок с золотыми ободочками и со сложенными веером салфетками стояли рюмки для аперитива, бокалы для белого и красного вина, лежало по нескольку ножей и вилок.

В столовой царила возвышенно-интимная атмосфера. У самых дверей стоял бамбуковый журнальный столик с последним номером «Гвезды» ^{112} и парой

книг из городской библиотеки.

Возле одного прибора я заметил конверт со штампом адвокатской конторы.

«Ага!»

Я сунул лекцию в карман пиджака, ослабил галстук, снял жилет, пригладил волосы, провел рукой по подбородку: «Не мешало бы побриться!»

Вошла пани Мери в вечернем платье.

— Прошу вас к нашему скромному столу! Чувствуйте себя как дома, как дома! Мы приготовили ваши любимые блюда! — сказала она и потянула за шнур, свисавший с люстры. — Садитесь, пожалуйста, маэстро!

— Только после вас, сударыня!

Вошла горничная с серебряным подносом и поставила передо мной тарелку с чесночной похлебкой, а перед пани Мери тарелочку с ломтиками ветчины, яичком всмятку и кусочком низкокалорийного хлеба Грахама ^{113} в плетеной корзинке.

— Налейте дюбонне! — приказала пани Мери и положила на колени салфетку. — Выпьем, маэстро, за нашу дружбу! Ваше здоровье! И простите, что я не ем с вами суп. Я полнею, и мне надо соблюдать диету.

Хоть я и не отличаюсь тонким нюхом и в этом смысле туп, как ножи в чешских кухнях, запах чеснока прямо-таки шибанул мне в нос, глаза полезли на лоб и часто-часто заморгали. Обычно я стараюсь унести ноги отовсюду, где чистят лук или толкут чеснок.

Помешивая горячую водицу с плавающими пятнами жира, погружая серебряную ложку, красиво сверкавшую в прозрачном содержимом тарелки, до самого дна, где, как живые черви, копошились желтоватые обрезки всякой дряни, я начинал горько сожалеть о той шутке, что себе на беду сыграл с паном Гимешем.

— Вы не представляете, что значит, что значит для меня быть в обществе культурного человека, а к тому же и знатока женской души, о чем свидетельствует ваш образ несчастной Либушки. Я так плакала…

Я вычерпал суп, разжевал поджаренный хлеб и взглянул на даму. Ее бесстрастное лицо под густым слоем косметики выглядело при электрическом освещении гораздо симпатичнее, чем утром в рыцарском зале.

Ровно через четверть часа мне подали рулет по-флотски, миниатюрный сверточек, перевязанный лыком. Воспользовавшись моментом, когда пани Мери за чем-то пошла к буфету, я молниеносно стряхнул его в левый карман брюк.

— Вы слишком льстите мне, сударыня,— сказал я, доедая оставшиеся на тарелке капусту и ломтик огурца,— сам я не очень доволен тем, что пока написал. Вот разве только роман, который я задумал…

Горничная внесла фарфоровый поднос с запеченной в ракушках требухой. Я положил себе одну скорлупку и, внимательно разглядывая коричневую корочку с искристыми пузыречками шипящего сала, стал ковыряться вилкой в кашеобразной массе.

Пряный запах пищи ударил мне в нос.

Я пристально посмотрел в лицо пани Мери.