Чешские юмористические повести
Шрифт:
«Ну вот, братец, ты и добился своего»,— сказал я себе и начал для разнообразия медленно, трагически понизив голос, читать печальную повесть о сыне, безмерно любившем свою мать {123}. Желая порадовать ее продвижением по службе, он совершает не только героические, но и бесчеловечные поступки, в чем потом и раскаивается.
К моему удивлению, разошедшаяся публика совершенно беззастенчиво продолжала веселиться дальше.
Когда я, смущенный и раздосадованный непонятным явлением, на минутку оторвался от книги и посмотрел
Окончательно сбитый с толку, я скосил глаза и заморгал.
Новый взрыв безудержного хохота.
«Может быть, у меня сажа на лице или какой-нибудь беспорядок в одежде?» — подумал я.
Я сел и незаметно оглядел свой костюм.
Во время паузы публика утихомирилась.
Но когда я опять поднялся и грустным голосом стал читать душещипательную сцену, где Милан, оскорбленный, что его не повысили в должности, напился, и, нахлобучив на себя дамскую шляпу с перьями, высовывает язык своему отражению в зеркале со словами: «Привет, Милан!» — в зале началось что-то невообразимое. Барышни-студентки завизжали, подростки в заднем ряду встали на стулья, гогоча и кривляясь, а главное, что меня поразило в самое сердце, даже пани воспитательница и та смеялась во весь голос, издавая какое-то странное голубиное клекотанье.
Даже почтенный дедушка, поддавшись всеобщему веселью, хихикал, покряхтывая; даже пани Мери настолько забылась, что буквально валилась на стол от смеха.
«Кошмар,— подумал я,— такой серьезный, проникновенный рассказ, а люди веселятся».
Напрасно я сделал новую паузу в надежде, что зал угомонится. Напрасно, сурово нахмурив брови, поднял руку, призывая к тишине и порядку.
Ответом мне была настоящая буря гомерического хохота.
Я совсем растерялся.
Я уже был сыт по горло этой своей культурно-просветительской деятельностью в проклятом городе!
Мне хотелось швырнуть книгу на стол и заорать: «Тихо! Да как вы смеете! Я рассказываю историю, полную черного эдипова комплекса, полную роковых парадоксов, а вы?..»
Но в это время за стеной у лесников поднялся шум, все радостно загалдели, послышались возгласы: «Сейдл, ха-ха-ха! Сейдл явился! — Привееет, Сейдл, дай я обниму тебя, шумавский волчище!»
Это вечерним поездом из Южной Чехии приехал, как мне сказали потом, знаменитый шварценбергский лесничий {124} Сейдл, признанный король охотничьих анекдотов.
В следующий миг произошло нечто, о чем бы я предпочел умолчать, чтобы сохранить к себе хоть каплю уважения со стороны читателей этого рассказа.
Но честность и искренность, две добродетельные сестрицы писательского ремесла, требуют, чтобы я без утайки описал, при каких скандальных обстоятельствах закончилось мое выступление.
С тех пор прошло много лет, и я уже точно не припомню, что же, собственно, произошло в помещении за деревянной перегородкой.
Вроде бы официант, перегруженный тарелками, столкнулся с каким-то захмелевшим лесником; кто-то из них всей тяжестью своего тела навалился на перегородку. Раздался удар, послышался зловещий
Сперва все оцепенели от страха. Наступила гробовая тишина.
Потом все дружно загомонили, окликая людей, погребенных под перегородкой и облитых пивом: «Алле! Как вы там!» Чей-то раздраженный голос возмущенно вопрошал: «Ну что у нас за порядки?»
В образовавшейся дыре, через которую потянуло клубами табачного дыма, возникла физиономия папаши Сейдла — огромный красный блин со сверкающей плешью, моржовыми усами и длинной седой бородой,— а рядом морды двух его гончих. Встав на задние лапы, они что-то вынюхивали на внезапно образовавшемся сквозняке, высоко задрав свои породистые носы.
— Ах плутишки! Да ведь у вас здесь прячутся девчата!
После этих слов старшего лесничего Сейдла какая-то барышня радостно воскликнула: «Дядюшка, милый дядюшка!» Из-за стола поднялась одна из воспитанниц училища, хорошенькая стройная девушка, и бросилась прямо к дыре.
— Дядюшка, вот хорошо-то, что вы приехали! — Она обвила руками дядюшкину шею, а он, не выпуская из левой руки поднятую рюмку, обнял своей медвежьей лапой племянницу, ласково похлопывая ее по спине.
Раздалось пять звонких поцелуев.
— Ого-го! — послышались протестующие возгласы мужчин, и пролом мгновенно заполнился лицами молодых и старых лесников.
Пока дядюшка Сейдл, посмеиваясь в усы, обнимался с Властичкой, остальные девушки, воспользовавшись суматохой, повскакали с мест и помчались к импровизированному окошку.
— Привет, привет, милые дамы — давайте к нам! — звал дядюшка Сейдл.
— Мое почтение, барышни! — вопил какой-то молодой егерь.
— За вашу красоту, очаровательные созданья! — хором кричали лесники, размахивая пол-литровыми кружками с пльзенским.
Все приветствовали девушек, пили за их здоровье, протягивали им руки, а тут еще квартет саксофонистов, подоспевший со свадьбы, громко грянул бравурный марш.
Тщетно пыталась воспитательница оттащить девушек от дыры. Напрасно ринулись к пролому, чтобы помочь ей, другие почтенные дамы и господа.
— Здесь заседание просветительского общества! Прошу всех на свои места! — надрывался пан Гимеш.
— Да оставьте вы их в покое! — весело воскликнула пани Мери, единственная из всех, не считая меня, оставшаяся на своем месте.
Оскорбленный до глубины души таким завершением своей лекции, я объявил по сути дела самому себе:
— Дамы и господа! На этом разрешите закончить. Благодарю за внимание.
Свернув свои листочки и собрав книги, я задул свечу, одел пальто, надвинул шляпу на глаза и заторопился к выходу.
Я брел по катакомбам отеля, и мне больше всего хотелось оказаться где-нибудь в укромном уголке и зарыдать над самим собой.
Но, выйдя на площадь и глотнув свежего воздуха, я сказал себе: «А теперь я рассчитаюсь с Отомаром!»