Честь и долг
Шрифт:
— А знаешь ли ты, кто был юрисконсультом этой шпионской фирмы? — Сергей Викторович немного помедлил для пущего эффекта и затем коротко ответил на вопрос: — Адвокат Керенский!
Соколов ахнул.
— По данным коллег из комиссии Батюшина, еще в феврале шестнадцатого года товарищ министра внутренних дел Белецкий сообщал дворцовому коменданту Воейкову, явно для передачи царю, что у Керенского находятся в распоряжении крупные суммы денег… Петроградское охранное отделение исследовало негласно все счета этого адвоката в банках и не нашло какого-либо источника, позволявшего ему располагать крупным доходом. Белецкий высказал тогда же предположение, что Керенский получает от наших внешних врагов, сиречь германцев, крупные суммы, как он выразился, для организации "прогерманского движения" в пределах империи. Кроме того, Белецкий кое-кому дал понять, что Керенский первым в Петрограде получал из Стокгольма и Копенгагена германские "воззвания о мире", а на одном из совещаний со своими друзьями из Прогрессивного блока заявил даже о наличии у него документа, «доказывавшего» ту «истину», что не Германия была виновницей войны, а Россия, которая сама готовилась напасть на Германию…
— Какая чушь! — вырвалось у Соколова. — Ведь мы, как всегда, были не готовы к войне.
— Дослушай до конца! — призвал его Сухопаров. — Керенский признавался и в том, что имеет копию письма царя Вильгельму с просьбой о заключении сепаратного мира…
— Так кто же он все-таки? — удивился Соколов. — Ясно, что он был оппозиционером царю.
— По точным данным, он ходил на собрания подпольной эсеровской организации и не отказывался выступать у «прогрессистов» на их раутах… Словом, окраска у него до невозможности пестрая.
Кстати, о модных сейчас эсерах. Ты, наверное, знаешь, что половина солдат нашей армии и множество офицеров вступило в эту партию после февральско-мартовских дней… Так вот, доподлинно установлено, что такие видные члены партии социалистов-революционеров, как Чернов, Натансон, Камков, Зайонц, Диккер и другие, имели контакты с людьми Макса Ронге и полковника Николаи, [20] получали от них немалые финансовые средства…
— Слушай, что же это получается? — изумился Соколов. — Судя по газетам — именно Керенский и его эсеровские друзья обвиняют Ленина и других эмигрантов, что они проехали через Германию и сделались немецкими шпионами… А выходит — именно господа керенские и Черновы получали и, возможно, получают до сих пор свой гонорар у германских разведчиков?! Где же элементарная порядочность в политической борьбе?
20
Максимилиан Ронге возглавлял в те годы австро-венгерскую разведку, а Вальтер Николаи — германскую.
— Вот уж не ожидал от тебя такой наивности, — сощурился Сергей Викторович. — Какая порядочность может быть в политике? В жизни всегда на честного человека бросают грязь разные подлецы… Я специально разбирался с обстоятельствами проезда Ульянова и его товарищей из Берна в Стокгольм через Германию. Там все было так умно и предусмотрительно организовано, что только очень предубежденный человек может упрекать эту группу эмигрантов. Я докладывал начальству, но они отмахнулись и сказали: "Пусть себе эти партии дерутся, а мы будем воевать с германцами!"
— Спаси-ибо за очень интересное сообщение! — протянул Алексей. Ему стало понятнее многое из того, что не попадало на страницы газет, но циркулировало в обществе, выплескивалось на уличных коротких митингах. Как честный человек, он сразу стал душой на сторону Ульянова, и каким-то презренным, но опасным фигляром стал выглядеть в его глазах Керенский.
Сухопаров долго рассказывал другу о закулисной деятельности Временного правительства, об отношении военных кругов к перевороту, в котором они сами приняли самое активное участие, а теперь ужасались, какие слабые и мелкие людишки расселись в белых министерских креслах Мариинского дворца. Алексею захотелось переварить обилие информации, обрушившееся на него в скромном кабинете полковника Сухопарова, и он распрощался с другом.
Его отвезли домой на том же штабном авто. Шоферу пришлось править в обход Невского, где в середине дня толпилось уже столько народу, что лишь трамваи буквально проталкивались по рельсам. Но и набережная Мойки, и Пантелеймонская, и Кирочная улицы были полны народа.
"Из окна автомобиля много не увидишь", — решил Алексей. Пообедав наскоро и тем огорчив тетушку, жаждавшую общения с Алешей, он скрылся в свою комнату. Здесь он облачился в старую кавалерийскую шинель, висевшую среди всякого старья в кладовке, водрузил на голову помятую гусарскую фуражку, надел простые офицерские галифе. Настя была на дежурстве в Таврическом и не видела этого маскарада, который преобразил бравого молодого генерала в провинциального гусарского ротмистра.
Агаша, вышедшая запереть дверь за Алексеем Алексеевичем, сначала испугалась, увидев незнакомого кавалерийского офицера, но, узнав в нем своего барина, улыбнулась. Алексей сбежал вниз по лестнице, не пользуясь лифтом, из полумрака парадного вышел на Знаменскую и зажмурил глаза от ясного солнечного дня. На его улице было довольно много народу, но на Невском шел сплошной поток людей. Соколов поспешил к проспекту.
Знаменская площадь и Старо-Невский были заполнены многолюдной рабочей демонстрацией. На тротуарах тоже полно людей в простой, рабочей одежде. Они радостно приветствовали демонстрантов. Красные знамена и лозунги реяли над толпой, лица лучились счастьем.
Почему-то поток из черных рабочих бушлатов, картузов и серых женских платков чуть замедлил свой ход. Оказалось, по другой стороне Невского ему навстречу двигалась другая демонстрация, в колонне которой почти отсутствовали красные краски флагов, зато преобладали котелки, дамские шляпки, добротные пальто и шубы. Эту демонстрацию бурно приветствовали дамы и господа в котелках и шляпках, ликовавшие на тротуарах при виде «своих». Чем ближе к Литейному и Фонтанке подходил Алексей, тем больше было котелков и шляпок, тем меньше заметен простой народ. Вместе с тем серые солдатские шинели виднелись повсюду. Они встречались и группами, и поодиночке. Лишь редкие солдаты отдавали честь офицеру.
В группках, где было большинство котелков и шляпок, озлобленно шипели о том, как Ленин при помощи германского золота подкупил рабочих, которые теперь хотят устроить резню всех богатых людей. "Перебить всех этих мерзавцев!" — вещал холеный котелок в дорогом пальто, ему вторила модная дамочка, тыча зонтиком в небо: "Надо бить Ленина!.."
Неожиданно для себя самого Алексей остановился возле утопленных в землю витрин магазина Черепенникова на углу Литейного и Невского. Воспоминание о мартовском дне 1912 года озарило его. В зеркальном отражении полупустых витрин, заставленных муляжами тропических фруктов, он увидел вдруг Невский той солнечной его весны, когда на лихаче спешил на конкур-иппик в Михайловский манеж. Могучий городовой дирижировал тогда движением на перекрестке, а толпа — не только на Невском или Литейном — даже на Владимирском — была совсем иной, нежели теперь.
"Дойду-ка я до манежа, — решил Соколов. — Всего пять лет прошло, а как они изменили судьбы людей! Красные флаги на Невском, красные банты на господах и дамах!.. Солдаты не тянутся во фрунт, у них и лица от свободы осмысленные стали, нет уже прежней забитости…"
Кони барона Клодта на Аничковом мосту, казалось, под ветром перемен вздыбились еще выше и стали символами могучей народной стихии. "Кто овладеет этой стихией? — подумалось Алексею. — Эсеры, кадеты, их коалиция, монархисты или большевики?.."