Честь и долг
Шрифт:
С криками "Позор!", "Долой войну!" сотни солдат бросились к ротному цейхгаузу, сбили запоры, но… внутри оказалось только тридцать винтовок. Их расхватали мгновенно и высыпали на набережную канала. На другом его берегу в этот момент показалась группа всадников конно-полицейской стражи. Подъехав к самой решетке канала, предупрежденные, видимо, офицерами полка о возмущении павловцев, конные городовые открыли огонь из револьверов. Солдаты залегли. Дружный залп тридцати винтовок поразил нескольких полицейских и их лошадей. Кони взвились на дыбы, раненые и убитые стражники упали. Оставшиеся в живых развернулись и очистили поле боя. Павловцы двинулись к Невскому. Но им навстречу появились с винтовками наперевес солдаты-преображенцы, вызванные из заставы у Казанского собора. Две колонны солдат двигались навстречу друг другу по узкой набережной. Передние ряды павловцев не все были вооружены, преображенцы ощетинились штыками.
Запели рожки преображенцев, командующие изготовку к стрельбе. Павловцы, услышав боевой сигнал, закричали что было мочи: "Братцы! Не стреляйте! Куда вы в своих?.."
Несколько секунд пели рожки, потом преображенцы опустили винтовки и, нестройно повернувшись, ушли прочь, к Казанскому собору… А павловцы вернулись в казарму, расстреляв все патроны по полицейскому отряду.
Этот эпизод дня, обрастая в устах рассказчиков все новыми и новыми подробностями, мгновенно разлетелся по всему Питеру. "Армия с нами! Солдаты отказываются стрелять в народ!" — говорили агитаторы, рассказывали друг другу даже незнакомые люди. И хотя почти все команды еще выполняли приказы офицеров, открывали стрельбу в живых людей и нельзя было говорить о восстании в армии, реакция солдат на речи агитаторов давала основание большевикам рассчитывать не только на нейтралитет полков, расквартированных в Петрограде, но и на их активную помощь восставшим.
Оставшиеся на свободе члены Русского Бюро ЦК и Петербургского комитета, собравшись на квартире Павловых, пришли к выводу, что один рабочий класс, без поддержки армии, не сможет свергнуть чудовище романовской монархии. Был взят курс на усиление работы среди солдат, новые десятки большевистских эмиссаров направлялись в ночь на 27-е в казармы. Был дан сигнал и солдатам-большевикам максимально усилить свою работу среди товарищей по оружию.
В захваченной большевиками частной типографии — своя последняя была ликвидирована полицией перед началом всеобщей забастовки — наборщики и печатники быстро оттиснули текст листовки. Она была обращена к солдатам:
"Братья солдаты! Третий день мы, рабочие Петрограда, открыто требуем уничтожения самодержавного строя, виновника льющейся крови народа, виновника голода в стране, обрекающего на гибель ваших жен и детей, матерей и братьев.
Помните, товарищи солдаты, что только братский союз рабочего класса и революционной армии принесет освобождение порабощенному народу и конец братоубийственной бессмысленной бойне!"
Воззвание пачками раздавали солдатским заставам, дежурившим на улицах, караульным у военных объектов, бросали через заборы во дворы казарм, просили пронести в солдатские спальни знакомых солдат, возвращавшихся с дежурств и караулов… Агитаторы готовились с раннего утра взять в осаду казармы и запасались пачками этих прокламаций, как оружием…
…Генерал Хабалов был почти удовлетворен. Ему казалось, что беспорядки в столице подавлены его железной рукой.
Однако, получив донесения об отказчиках стрелять в народ и «нейтралитете» солдат, послал генералу Алексееву телеграмму с просьбой прислать надежные подкрепления. Первую свою утреннюю успокоительную телеграмму хитрый генерал не отменил. Он узнал, что военный министр тоже отправил вечером телеграмму, в которой продолжал уверять царя, что беспорядки будут скоро подавлены. Главнокомандующему округом доложили и о третьей телеграмме, ушедшей в Могилев, — от Протопопова. Министр внутренних дел сообщал в ней об аресте 136 партийных деятелей, а также "руководящего революционного коллектива из пяти лиц". Он явно имел в виду Русское Бюро ЦК и Петербургский комитет. "Войска действовали ревностно, — подчеркивал министр, но тут же слегка подлил дегтя в мед: — Исключение составляет самостоятельный выход 4-й эвакуированной [18] роты Павловского полка"…
18
«Эвакуированная» рота — запасное подразделение, которое составляли солдаты, раненные на фронте, излечившиеся и теперь ожидавшие отправки на фронт.
…Государственная дума пребывала в деловитом смятении. Как всегда, в комнате номер одиннадцать по левую сторону на хорах заседало бюро Прогрессивного блока. Сидели с утра до темноты. Ясности не появилось и после того, как зажгли яркие электрические лампы под темными абажурами. Говорили очень много, недоговаривали еще больше. Обсуждали, что делать «после». Что самодержавие шатается — понимали все. Но излагали свои мысли уклончиво — на всякий случай, а вдруг царская власть устоит.
Подозревали, что самый умный и умеренный из кадетов — Маклаков — может стать связующим звеном между Думой и правительством. Учитывали его дружбу с Покровским. Слегка заискивали перед ним, как перед будущим главой правительства «общественности»… Но в заключение выступил Шингарев и заявил, что пока еще преждевременно составлять список ответственных деятелей, кои… Шульгин осерчал, настаивал, что время уже пришло. Его никто не поддержал.
Заседание блока окончилось. Шульгин спускался по лестнице в Екатерининский зал вместе с Маклаковым. В другом конце огромного паркетного поля мелькнула, словно муха, черная фигурка в сюртуке. За ней — другая. Увидев Маклакова и Шульгина, фигуры изменили свою траекторию по паркету и примчались, словно в танце, к ним. Впереди несся Керенский, неистово размахивая руками. Его щеки пылали, коротко постриженные волосы топорщились, будто заряженные электричеством. Слегка сгорбленный, гладко выбритый, с выразительным, словно клоунским намалеванным на физиономию ртом, он источал чрезвычайное возбуждение.
— Ну что же, господа блок? — резко протянул он худую, влажную и холодную руку Маклакову, а затем Шульгину, хотя и не был ему представлен. Надо что-то делать! Ведь положение-то плохо… Вы собираетесь что-либо сделать?
Группа остановилась посредине зала, под средней из семи люстр с двуглавыми орлами наверху. Шульгин, не желая отвечать, посмотрел на этих орлов. Он был с Керенским в далеких и враждебных думских лагерях, пикировался на заседаниях и теперь думал, что ему ответить этому нахалу. Неожиданно он перевел взор с орлов на изборожденное лицо Керенского и выпалил, словно картечью:
— Ну, если вы так спрашиваете, то позвольте, в свою очередь, спросить вас: по-вашему-то мнению, что нужно? Что вас удовлетворило бы?
Керенский блеснул глазами.
— Что?.. Да, в сущности, немного!.. Важно одно: чтобы власть перешла в другие руки.
— Чьи? — спросил Шульгин. Он не ведал, вероятно, что Керенский выбран генеральным секретарем ложи, рвущейся к власти.
— Это безразлично! Только не бюрократические… — Александр Федорович не договорил, он явно имел в виду что-то определенное. Шульгин слышал о правительстве «общественности», сформированном еще в 15-м году на квартире у Прокоповича и Кусковой, поэтому возразил нарочно:
— Почему не бюрократические? Я думаю, именно в бюрократические, только в другие — толковее и чище… Словом, хороших бюрократов. А эти «общественные» ничего не сделают!
— Почему же? — нервно возразил Керенский.
— Да потому, что мы ничего не понимаем в этом трудном деле! Не знаем техники, а учиться теперь некогда, — вмешался Маклаков.
— Ну, пустяки какие! Ведь сохранится весь аппарат власти. Всякие там секретари, столоначальники…
Скобелев хотел что-то сказать, но от волнения стал сильно заикаться: