Честь и долг
Шрифт:
— Д-д-д-довер-рие н-н-на-р-р-о-д-а…
— А что еще вам надо? — снова резко спросил Шульгин. Ярый монархист, он чувствовал себя прескверно оттого, что вынужден был вот так, посреди огромного зала, беседовать с трудовиком, почти эсером.
— Да еще там свобод немножко! — легкомысленно махнул Керенский рукой. Ну там — печати, собраний и прочее такое…
— И это все? — иронически сощурился элегантный, с тонкими усиками, стройный, но малорослый Шульгин.
— Все пока… Но спешите… спешите… — Керенский, подхватив Скобелева под руку, круто развернул его тщедушную фигурку и умчал в другой конец зала. Шульгин вслед им только развел руками.
В это самое время особый, думский телеграф отстукивал в Могилев на имя верховного главнокомандующего телеграмму председателя Думы Родзянко. Толстый, но неспокойный человек, прочно державший в своих полных руках бразды правления российским «парламентом», обращался к государю:
"Ваше величество!
Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца".
Родзянко нарочно сгустил краски. Но старый политик в последний раз предлагал себя в спасители монархии. Копию телеграммы он предусмотрительно направил всем главнокомандующим фронтами.
Армия и здесь выходила на первый план в эти решающие дни.
49. Могилев, 26 февраля 1917 года
…Спокойный, как каменная статуя, граф Фредерикс медленно вышел из кабинета государя в губернаторском доме и столкнулся с нервно дымящим папиросой, вечно пьяненьким коротышкой флаг-адмиралом Ниловым.
— Что сказал его величество по поводу телеграммы Родзянки? — выпалил Нилов снизу вверх в морщинистое, с пустыми выцветшими глазами, лицо министра двора.
— Он сказал, — механически повторил старец, — он сказал: опять этот толстяк Родзянко написал мне разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать…
50. Петроград, 27 февраля 1917 года
В ночь на двадцать седьмое в столице Российской империи не спало очень много людей. Большевики все были в боевой готовности. Правительство и власти планировали новые расправы. Вся думская «общественность» нервничала, выжидая, куда повернут события.
Неподалеку от квартиры Александрова, в Языковом переулке, у большевиков была еще одна конспиративная квартира. Здесь жил член Выборгского райкома Василий Каюров. Как и дом Александрова, его хата стояла среди занесенных снегом огородов на улице, где к февралю были протоптаны лишь тропинки в глубоких сугробах. В ночь на двадцать седьмое сюда собрались представители Выборгского районного комитета большевиков, уцелевшие от «ликвидации» члены Русского Бюро и Петербургского комитета. В маленькую горницу набилось человек сорок. Так что не только сидеть или стоять, но даже дышать было тяжело. Говорили коротко. Решили борьбу продолжать, поднимать народ и армию на вооруженное восстание. Обсудили, как овладеть складами с оружием, открыть тюрьмы и выпустить заключенных товарищей. Решили бросить все силы партийцев на организацию братания рабочих с солдатами. Товарища Соню, работницу Русского Бюро ЦК, командировали в качестве курьера в Москву, сообщить о событиях в Петрограде, передать просьбу немедленно организовать московских рабочих на политическое выступление против самодержавия.
Иван Чугурин зачитал новую листовку, начинавшуюся словами: "Рабочий люд не хочет больше терпеть насилие, грабежи, разруху. На требования рабочих… ставленники самодержца-царя отвечают свинцом… Пусть солдаты, наши братья и дети, идут в наши ряды с оружием в руках!.."
Листовку приняли, решили печатать, как и прежние, — захватывая на одну ночь маленькие частные типографии…
Затемно разошлись каждый со своим заданием…
…В казармах Волынского полка на Парадной улице близ Преображенского плаца не сомкнуло глаз множество солдат. Дневальные делали вид, что не замечают, как в темноте, на железных койках, разобранных для сна, собирались группами солдаты и с трясущимися губами, крестясь, просили прощения у товарищей и бога, проклиная офицеров, заставлявших вчера стрелять в народ. Особенно доставалось капитану Лашкевичу, командовавшему расстрелом на Знаменской площади. Вспоминали, как к казармам приходили рабочие, просили заступиться за народ, не стрелять, идти вместе против войны, против помещиков и богатеев, обиравших честных людей…
Задумывались, говорили и о приказе наутро, который видели писаря батальонной канцелярии, в коем требовалось от полков снова стрелять по демонстрантам и брать их в штыки. А ведь там женщины и дети, такие же, как остались у служивого в деревне. Такие же голодные, озябшие, плохо одетые. А рядом мужики-рабочие, хоть и в тужурках, и при сапогах и картузах, но хотящие переделать Расею по справедливости. Чтоб крестьянину помещичью землицу разделить да скорее войне-кровопивице конец положить… Есть над чем задуматься, хотя и присягу давали при полковом батюшке, на иконах да Евангелии…
Душа так болела, что даже взводные и отделенные командиры крамольных сих разговоров не чурались, а со всем солдатским миром разные планы строили…
Кто предлагал идти и разгромить батальонную канцелярию, чтобы и духа от того приказа не осталось, а офицеров искоренить. Другие, более степенные, говорили, чтобы никого из ненавистных господ-высокородий пока не убивать, но попужать. А самим на час раньше устроить побудку, объявить, что решили идти на помощь народу, и склонить к тому же остальной батальон.
Как порешили, так и сделали. Горнист сыграл зорю в каждой спальне на час раньше, и в шесть утра 400 волынцев из учебной команды были уже на ногах. Взводные выстроили своих и объявили о принятом ночью решении. Ни одного голоса не раздалось против. Солдаты обещали выполнять команды только своих взводных и отделенных командиров, не слушать офицеров, что бы они ни говорили. Из пирамид разобрали винтовки, нагрузили подсумки боевыми патронами и выстроились в полковой церкви. При свете лампад лики святых казались живыми. Виделось многим, что и божья матерь, и святой преподобный великомученик Георгий Победоносец, и другие святые заступники с одобрением смотрят на детей своих, отказавшихся поднять винтовку на братьев своих.
Приходили офицеры. Солдаты подтягивались, принимали стойку «смирно» и отвечали на приветствия по уставу. Но вот пришел сам господин капитан Лашкевич. Еще ночью солдаты договорились отвечать на любые слова начальника команды криком "ура!".
— Здорово, братцы! — обеспокоенно выкрикнул капитан.
Дружное, но неуставное "ура!" раздалось ему в ответ.
Лашкевич подошел к унтер-офицеру Тимофею Кирпичникову и громко спросил его, что это означает. В ответ команда вновь рявкнула "ура!".