Честь воеводы. Алексей Басманов

Антонов Александр Ильич

Фёдор Колычев в этот первый зимний день тоже ощутил душевную лёгкость. Да всё оттого, что как проснулся, так и взялся перебирать матушкины подарки про Ульяшу. Какое слово ни вспомнит, оно самоцветом сверкает. Люб он Ульяше, и весела она, и голову гордо носит, и презирает, ненавидит Ваську Голубого. «Вот уж истинно голубой и коварный, как первый лёд на Волге: ступи на него — и уйдёшь в пучину. Ничего, я ещё Ваську достану», — утешал себя Фёдор, покидая караульню в сопровождении Дмитрия Шуйского. В пути тот пошутил над Фёдором:

— Ты у нас, Федяша, словно знатный вельможа, слуги тебя обочь ведут.

— Ан и есть знатен, княже. Вот сей миг коня у крыльца подадут, — не остался в долгу Колычев.

И

правда, как вышли на чёрное крыльцо, возле него уже ждали Фёдора воины-холопы князя Шигоны. И три коня под сёдлами стояли. Знакомый Фёдору чернобородый Семён сказал:

— Заждались тебя, боярин. Теперь лететь нам на Колымажный двор.

— Невелика поруха, — беспечно отозвался Фёдор. Да тут же тихо молвил Шуйскому: — Княже Дмитрий, уведоми в Заяузье наших, что я в отлучке надолго.

Дмитрий лишь слегка кивнул головой. Фёдор его понял и лихо, прямо с крыльца, взлетел в седло и поскакал к Никольским воротам. От Кремля до Колымажного двора на Волхонке рукой подать. Примчали вмиг. А там начались долгие, нудные, как показалось Фёдору, сборы в дорогу. Ему выдали крытый санный возок. Осмотрев его, Фёдор нашёл огрехи. Пока мастера позвал, всё отладил, сколько времени ушло. Потом в провиантских амбарах получали съестной припас себе, овёс для коней, охабни меховые и другой приклад по случаю зимы, без коего в северных пространствах пропадёшь. Надо было и о конях позаботиться, получить новые попоны. Сборы в дальнюю дорогу не были Фёдору в новинку. Когда жил в Деревской пятине, не раз уходил в тайгу на зиму, а ведь отроком был.

Пока собирались в путь, от князя Шигоны пришёл посыльный.

— Велено тебе, боярин, ждать на Колымажном дворе полуночи, — сообщил он Фёдору. — Там и отправляйся в путь, но не позже. Сказано, чтобы ехал к Троице-Сергиеву монастырю.

Фёдор выслушал молча и вопросов сеунщику не задавал: всё ему было ясно. Время скоротал просто: Семёну наказал разбудить его к полуночи, сам нашёл в людской топчан в закутке и завалился спать.

Было морозно и тихо. Тёмное синее небо усыпали яркие звёзды, коих в слякотную пору долго не видели. Из ворот Колымажного двора выехали четыре всадника и пара сильных буланых бахматов, запряжённых в крытый возок с возницей на облучке. Сразу же свернули на заставное кольцо, лёгкой рысью добрались до Тверской улицы и в конце её у сторожевого поста остановились. Велено было ожидать, пока не появится тот самый возок, который и погонит он, Фёдор, в места отдалённые. Ждать пришлось недолго. Возок вскоре показался и катил он, как подумал Фёдор, с Рождественки. Его сопровождали Иван Овчина и ратник с лицом, укрытым башлыком. Овчина подъехал к Колычеву и подал ему две грамоты за печатями.

— Которая тебе — тут написано, вскроешь за Дмитровым в деревне Груздево. Вторую вручить тому человеку, который назван в первой грамоте.

— Исполню, как сказано, — ответил Фёдор.

— Помни главное: не пытайся узнать, кого сопровождаешь. При возке будет постоянно мой посыльный, и его не отлучай. Звать его Кузьма. Да береги путников от разбоя. Животом за них отвечаешь. Теперь в дорогу! — Иван Овчина велел стражам открыть ворота. А как Фёдор приблизился, подал ему руку: — Не держи на меня сердца. Мы оба на государевой службе.

У Фёдора мелькнуло: «Покаялся брат, прости его».

— Всех благ тебе, боярин, — от души произнёс Фёдор.

— Спасибо. Да помни: с моим посыльным держи себя душевно. Он заслуживает того.

Через несколько лет воевода Иван Овчина вспомнит эти несколько прощальных минут и то, что он прощён Фёдором за нанесённые ему обиды, не забудет и отплатит за всё щедро и бескорыстно. Ему нравился молодой Колычев за прямодушие и честность. И хотя нрав у Фёдора ещё не сложился, Иван Овчина увидел в нём человека сильного и волевого, способного постоять не только за себя, но и за други своя. Мешало им сойтись поближе разное отношение к великой княгине Соломонии и к великому князю Василию. Фёдор преклонялся перед Соломонией, Иван не почитал её. Фёдор осуждал государя за жестокость, Иван принимал его деяния как должное. Эти взгляды двух россиян так и не изменятся.

Однако князь Иван Овчина был менее постоянен в своём восприятии людей. Выразив доброе отношение своему посыльному, он вскоре с лёгкостью принесёт ему неизбывные страдания и будет ненавидим этим «Кузьмой», с которым Фёдор должен вести себя «душевно».

За московской заставой, проезжая мимо Ямской слободы, Фёдор подумал, что начал свой путь в неведомое. У него было такое ощущение, будто он едет с завязанными глазами. Он даже не имел права знать, кто его путники и куда он их везёт, какую судьбу им уготовил государь. Чтобы хоть как-то развеять тягостное состояние, он принялся вспоминать всё, о чём говорили во время встречи с матушкой и отцом. И высвечивался перед ним милый лик любимой. Фёдор всегда испытывал волнение, когда глядел на её прекрасное лицо. Счастливыми он считал те дни, кои они проводили в монастырской слободе. В избе мастерицы Ульяша склонялась над парсуной, вышивала её золотой нитью, а Фёдор сидел неподалёку, держал перед собой раскрытую книгу, но, забыв о ней, смотрел на Ульяшу, не отрывая глаз. В эти часы она казалась ему не земной, а сошедшей с небес. Дунь лёгкий ветерок, и он поднял бы Ульяшу, унёс её в заоблачные выси. Такой воздушной представлялась Фёдору её плоть. Не так уж много накопилось у него воспоминаний об Ульяше, но их хватило на весь путь до Дмитрова, до Груздева и далее в пространстве и времени, до новой встречи с незабвенной княжной Ульяной Оболенской-Меньшой.

Иногда Фёдор отвлекался от приятных дум, останавливался, пропускал оба возка, ратников во главе с Семёном и задерживал взгляд на посыльном Ивана Овчины. И даже размышлял о нём: «И что за попутчика навязал мне Иван Овчина, какого-то Кузьму? И душевности в нём не вижу. Вот уже почти сто вёрст позади, а он лик свой под покровом держит». Как старший среди путников, Фёдор мог бы спросить посыльного, кто он такой. Но подумал, что всё будет проще, когда придёт время ночного постоя.

К вечеру того же дня Фёдор и его спутники добрались до Груздева, где им предстояло остановиться на отдых. Деревня принадлежала боярину Кикину. На холме стоял небольшой барский дом, выстроенный для редких наездов боярина Фрола. Ниже, вдоль реки, вытянулись избы. На въезде дорогу путникам преградила заграда из жердей, при ней стоял сторож с колотушкой.

— Пропусти-ка, отец, в деревню, — потребовал Фёдор. — Зачем дорогу перекрыли? Где тиун? Мы с государевым делом.

— На всё тут воля боярина Фрола, ан государю и он служит, — ответил понятливый страж. — И ежели вам Глеб нужен, то в пятой избе он. Эвон конёк высится, — показал страж избу тиуна, с тем потянул в сторону три жерди, переплетённые со столбиками вицами.

Тиун Глеб встретил путников близ своей избы, словно ждал их. Поклонившись, сказал:

— Ежели вы с наказом от боярина Кикина, милости просим, а ежели не от него, то у нас постоя нет.

Фёдор удивился порядку, заведённому Кикиным. Ответил строго:

— Мы государевы люди, и нам нужен ночлег.

Худощавый благообразный тиун Глеб смотрел на Фёдора умными глазами. Он понял, что перед ним не гулящие люди, и ещё раз поклонился.

— Милости просим.

Глеб разместил Фёдора и его спутников в боярском доме, кого в людской, кого в отдельных покоях. Муж с женой — холопы Кикина, что жили при доме, — приготовили трапезу, разнесли её, как было приказано. Фёдор с Глебом остались вдвоём. Боярин сел к столу и, пригласив тиуна сесть, сказал: