Четвертый Дюма
Шрифт:
Ну вот и все о Маккини. Больше мне не приходилось с ним встречаться. Хороший был мужик. Настоящий морской волк.
Собрал я свои немудреные пожитки в деревянный моряцкий чемодан, обнял своего побратима и сошел на берег. Подождал, пока на мостик поднялся Маккини, и приказал поднять якорь. Послышались скрип брашпиля, резкая команда поднять фок и грот-марсели, грохот кованых моряцких башмаков на палубе — это вся наша дружная команда бросилась к мачтам. Маккини даже не глянул вниз на меня. Суровый шотландец, черт побери! Раз ушел с корабля — уже не существуешь для него. А может, он и прав, кто знает. Если будет он, вроде нас славян, распускать нюни при каждом расставании, то это дорого ему обойдется.
Сверху с фок-мачты помахал мне Костаки, потом норд-вест надул паруса, и «Дрейк», словно конь без узды, бросился вперед к выходу из Сиднейской бухты. Вскоре он превратился в точку на горизонте. Первоклассный клипер был, теперь таких уже нет, выродился, погиб парусный флот!
Я остался один на причале и вдруг, впервые со времени смерти отца, почувствовал себя сиротой. Кто знает, может, напрасно поддался я своему болгарскому любопытству и остался здесь? Надо было хотя бы Костаки уговорить остаться со мной…
Но
Я был слишком голоден, чтобы стоять так и рассуждать. Вошел в первый попавшийся морской кабак, заказал бифштекс с кровью, к тому времени я уже привык к этому английскому блюду. Сначала во мне все переворачивалось при одном только виде непрожаренного мяса, а потом понравилось. Бифштекс поддерживает в человеке силы, а мне сейчас как раз это и надо было — черт знает, что ждало меня на островах. Но я уже решил, и назад дороги нет. Да и как возвращаться в Болгарию, не повидав этих островитянок. Что тогда буду рассказывать молодежи?
В кабаке было полно нашего брата, всякий сброд, всех цветов и оттенков, но больше всего, конечно, китайцев и малайцев. Как говорится, их не сеют, не жнут, они сами растут. Вдруг входит какой-то верзила, то ли швед, то ли норвежец, русоволосый медведь двухметрового роста, на голове зюйдвестка надвинута до самых глаз, да как гаркнет: «Алло бойс, требуются с десяток каналий, здоровых мужиков для одной работенки на северных островах!» Услыхав про острова, я навострил уши. Кто знает, может, этот швед мне послан самим богом. Но смотрю, англосаксы и разные там голландцы, французы и ухом не ведут. Только я да человек семь китайцев встали. «Записывай!» — говорим. Швед принялся записывать, а что там записывать у китайцев? Ван Дун Мин, Дан Сун Лин, Тан Мун Син… Подошел и мой черед. «Петр Димитров», — говорю. Не назвался Незнакомовым (так меня окрестили в Бургасе, потому что я не знал своей матери), у меня на это были свои соображения. В этой Океании, стране без законов, на всякий случай не стоит полностью раскрываться, Димитров и только. Швед перестал писать и вытаращился на меня: «А ты что за птица? Русский?» — «Болгарин», — говорю. «А что это такое, болгарин?». Ну как ему объяснишь в кабаке, в таком китайском окружении? «Пиши, говорю, русский! Не больно велика разница!»
Так меня и записал швед, капитан Свенсон, как потом я узнал. На другой день явились мы в порт в назначенный час. Я с моряцким сундучком, а у китайцев и того нет, по одной полотняной торбе через плечо. Ищем-ищем шхуну «Кейт», как нам было велено, — нет такой. Ах, мерзавец! — ругаю я чертова шведа. Вдруг один китаец кричит: тян, мян, сян… и руками машет. Побежали мы к нему, а там, в самом дальнем, вонючем месте причала, куда стекают канализационные воды, видим низенькую трехмачтовую шхуну, выкрашенную в серо-голубой цвет, наподобие военных кораблей. На фоне моря ее почти не видно. А на корме название — «Кейт» — совсем свеженькое, будто ночью выписанное. Порт прописки — Джакарта или что-то в этом роде. На мостике стоит Свенсон и усмехается. «А ну, — кричит, — поторопитесь, диар бойс!» Мы поднялись, оставили вещи в тесном, будто камера для смертников, кубрике и айда снова на грязную, сто лет не мытую палубу. А на причале уже откуда ни возьмись — широкие с впряженными в них австралийскими першеронами платформы, а на платформах — продолговатые ящики с надписью «Осторожно — стекло!». Начали мы грузить ящики, а они тяжеленные, того и гляди надорвешься, поджилки лопнут. Ядра в них, что ли, что же это за стекло? Я-то ладно, сильный, какие бочки во дворе бай Анастаса ворочал, а китайцы? Кожа да кости. Как они выдюжили, не знаю. К вечеру нагрузили мы шхуну, здорово она осела, бедняжка, по самую ватерлинию. А когда закончили, решил я оглядеться, чтобы понять, черт побери, в какую калошу я угодил, вместе с какой швалью придется покорять острова с их королевами. Гляжу, значит, кроме меня, если не считать, разумеется, самого Свенсона с его единственным помощником, каким-то Суаришем — кто он такой, я так и не понял, вроде бы белый, а больше на цыгана смахивает, — других белых нет. Все остальное — желтые или черно-желтые морды. Кто Ван, кто Сен, кто Дун, а кто Ахмед — черт их разберет. Свенсон же всех называл одинаково — «китаеза». «Эй ты, — кричит, — китаеза, подай-ка вон то!» И «китаеза» бежит, шлепая босыми ногами, и подает. А что поделаешь, за деньги и не на то согласишься, а не хочешь, так подыхай с голоду.
В конце концов и я стал называть их китаезами, а они, ничего, не обижаются, привыкли.
Как только мы погрузились, Свенсон тут же дал команду отдать швартовы. Очень спешил, явно не хотелось ему задерживаться в порту. Подняли мы паруса и потихоньку вышли из залива. Взяли курс на восток. Идем день, идем второй, океан становится все мрачнее, все неспокойнее, а навстречу ну хоть бы одно суденышко! Ни острова не видать (а ведь я ради островов-то и отправился в это плавание!), ни берега — кругом только вода до самого горизонта. Волны то и дело окатывают перегруженную шхуну, на вахте работаем, привязавшись канатами к мачтам. Один малаец, из тех, что мы застали в экипаже, плохо привязался, так его смыло волной за борт. Никто и не подумал спасать его, все равно, что какую-нибудь бочку потеряли. Да и где там спасать, штормище — восемь баллов! Поневоле вспомнишь о нашем благословенном Черном море. Вечером лежу на койке в кубрике, и так как с китайцами у меня нет ничего общего, потому что они и сленг-то с трудом понимают, от нечего делать размышляю о том о сем. И чем больше я размышляю, тем меньше мне нравится это дело, в которое я по своей воле, а если быть откровенным, по собственному легкомыслию ввязался. Почему, думаю, ни один белый не ухватился за предложение Свенсона? И почему эта проклятая «Кейт» скрылась в самом вонючем месте порта, куда и полиция-то никогда не заглядывает? Вопросы, вопросы — целый рой. А ответа никакого. И почему, черт побери, никаких
Однажды ночью пробрался я в трюм посмотреть, что в тех ящиках с надписью «Осторожно — стекло!». Еще днем я утащил тесло и отвертку у столяра. Этот человек со свирепой черной мордой был откуда-то с Северного Борнео, он ходил все время в чалме и каждое утро и вечер совершал на палубе намаз, повернувшись лицом на Запад, в сторону Мекки. Эта мусульманская вера и Балкан достигла, а уж на востоке распространилась даже здесь, на краю света. Мы же, моряки, что из христиан, не признаем ни бога ни черта, а когда море штормит, клянем всех святых и самой матушке Богородице спуску не даем. Зато мусульмане, когда молятся, все равно что в беспамятство впадают, ничего не видят, ничего не слышат вокруг. Крепкая, жилистая религия! Значит, та-а-ак… Спустился я в трюм, зажег свечу, крысы разбежались в разные стороны, меня аж в дрожь кинуло. Снял крышку с одного ящика и увидел именно то, что и ожидал увидеть: везем мы, значит, братцы, оружие, винтовки, револьверы и патроны американского производства, правда, кто-то пытался сбить клеймо, но оно все равно проступало. И везем его контрабандой, вот, значит, почему болтаемся мы в этих широтах, где ни одного порядочного судна не встретишь. Забил я снова крышку ящика и выбрался на палубу. Куда везем это оружие? Если кому-нибудь из тех, что восстали против колонизаторов, — хорошо. Мне приходилось слышать от стариков в Болгарии, как наши перед Апрельским восстанием что угодно готовы были отдать за любое ружье или револьвер. А если не для повстанцев, а для каких-нибудь негодяев? Эх, Петр, и угораздило же тебя! А в этом деле не шутят, здесь можешь враз концы отдать, вон тот малаец вчера, которого волной смыло, пошел ко дну, никто и молитвы не прочитал за упокой его души. Пропадешь ты, Петр, и прекрасная Калиопа даже не узнает, где твоя безымянная могила. Да-а-а, что-то я слишком раскис.
Но я быстро пришел в себя. И принял решение, первое, которое пришло на ум. Пойду, думаю, лично к Свенсону, мне кажется, он хороший парень, пойду и напрямую спрошу, что это за фантасмагория. А если откажется говорить, попрошу, чтобы высадил меня на первом попавшемся острове. Да и то сказать, я же на острова собрался с мирными целями — заниматься любовью, а не войной (потом уже это стало лозунгом хиппи, но я это придумал за восемьдесят лет до них). Нашел дурака, возить ему оружие. Да за такие дела в этих местах, где нет законов, могут и на рее вздернуть. В цивилизованной Европе вешают, а что уж об этих местах говорить… А с другой стороны, если оружие для повстанцев, то почему бы и не пособить? Иду к Свенсону, а там будь что будет!
Свенсон был у себя в каюте, на мостике держал вахту его помощник Суариш. Стучу в дверь и тут же слышу: «Войдите!». Значит, и ему не спится, и у него свои заботы. Вхожу. «В чем дело, Митроу?» (он окрестил меня Митроу, от Димитров, и так я остался Митроу на все время своей моряцкой жизни). Секунду поколебавшись, я по-моряцки напрямик рубанул: «А в том, — говорю, — что я знаю, какой товар мы везем в трюме, извините, сэр, но…» — «Не называй меня сэр, Митроу, раз от тебя нечего скрывать, давай, — говорит, — поговорим по душам. Садись вот здесь, что будешь пить?» Я сел и попросил стакан рома. Он налил мне и себе, и мы чокнулись. «Ты, — говорит, — еще в кабаке мне показался симпатичным, и я, — говорит, — завтра же назначу тебя первым помощником, потому что нет у меня никакого доверия к этому португальцу Суаришу, я, — говорит, — даже не знаю, как его настоящее имя, может, какой-нибудь испанский шпион…» Я слушаю, а сам все время настороже, пытаюсь понять, насколько он искренен, или просто морочит мне голову. «Продолжайте, — говорю, — сэр!» «Я же сказал тебе, — продолжает Свенсон, — брось ты с этим сэром, только злишь меня!» Свой парень, он и потом таким оказался, швед, одним словом. Отказался я от «сэра», он успокоился и начал мне рассказывать, что оружие везем на Филиппинские острова, где создана революционная организация, борющаяся против испанского ига. Сказал он мне, как она называется, не то Катипунан, не то Катипунар, я так и не запомнил. Командовал ею какой-то Бонифасио, а мы должны были прибыть в условленное место на острове Лусон и там ночью, тайно от испанских военных катеров, передать оружие его людям. Дело, конечно, рискованное, вот почему мы идем этими водами, где только киты попадаются навстречу. И потому наш экипаж сплошь из «китаез» и малайцев, людей почти что бессловесных. И еще он сказал, если я умею держать язык за зубами, то в случае благополучного исхода дела не останусь внакладе, потому что за оружие хорошие деньги платят. И за то, что шкурой рискуем, потому что, если схватят нас испанцы, сам понимаешь, не сладко придется. Слушаю его, слушаю и думаю, значит, сбылась моя моряцкая мечта, на остров идем, только королевой на том острове старая карга Смерть, а она встретит нас не под звон гитары, а с той черной косой, которой косит она матросские буйные головы, да и не только матросские. А если посмотреть на дело с другой стороны, то ведь люди восстали, бунтуют, им без оружия никак нельзя. Будь у наших в том Апреле побольше ружей да пистолетов… «О, кэй, Митроу?» — доносится до меня голос Свенсона. «О, кэй, Свенсон!» Так я и сунул голову в капкан. Пожали мы друг другу руки, выпили еще по стаканчику, потом еще но стаканчику, а потом он мне говорит: «И уйди ты, наконец, из этого кубрика с китайцами. Завтра же перебирайся в каюту Суариша, а к китайцам пошлем португальца. Я бы его за борт столкнул, да ничего не поделаешь, раз взял с собой. О, кэй?» «О, кэй», — отвечаю.
С этого разговора и началась «крупная авантюра на острове Лусон», под таким названием вошла эта операция в историю Филиппин. Благодаря ей Бонифасио поднял в 1896 году восстание против испанцев, и хотя на следующий год его расстреляли, все же он первым провозгласил независимую Филиппинскую республику. Потом, конечно, в Манилу пришли янки, но мы со Свенсоном сделали свое дело. А как нам это удалось и как мы не попали в руки испанцам, это уже другой разговор. Сейчас у меня другая цель. Важно, что все кончилось благополучно и что легкомысленный и любопытный болгарский паренек вышел из этой переделки сухим из воды, да еще с полтыщей долларов в кармане.