Четыре брода
Шрифт:
Марина знает об этом и не торопится расспрашивать: придет время — сам расскажет, еще будет и подтрунивать над собой, словно это случилось не с ним, а с кем-то другим.
— Ты уже с автоматом пришел?
— С автоматом.
— Скоро, наверное, и с пушкой притащишься?
— С пушкой — вряд ли, — успокоил ее муж. — Это уж наш Григорий где-то с нею днюет и ночует.
— Хотя бы живым вернулся, — и все материнские тревоги-печали проснулись в душе Марины.
И
— Не надо, жена, не надо.
— Он же у нас единственный.
— И ты у меня одна-единственная с первого и до последнего дня. Помнишь, как мы ранней-ранней весной встретились в монастырском лесу? Тогда пробивались подснежники. И парочку их я тебе вплел в косу…
Как марево где-то на краю земли, заколебалось прошлое с нераспустившимися подснежниками, которые все же цвели для них и в памяти не осыпались.
— Не забыл их? — И Марина как будто вошла в тот туманный лес, где встретились их молодость и любовь.
— Не забыл, потому что они, считай, были твоими чарами, — снова подсмеивается муж.
— Господи, как это давно было: и молодость, и подснежники, и твое лукавое слово, будто я самая красивая.
— И поныне ты самая красивая для меня, хоть и до сих пор не распрямила бровей. У тебя, когда не сердишься, ни одной морщинки не найдешь, а я уже весь седой, словно дед-мороз: так меня теперь и называют партизаны.
— Что же это приготовить моему деду-морозу? — Маринин голос зазвучал теми бархатными тонами, которые он так любил.
— Ничего не готовь, ведь скоро уходить.
— Но ты зачем-то пришел?
Чигирин хмыкнул:
— Чтобы тебя увидеть…
— И чего-нибудь взять, — насмешливо подсказала Марина, разве ж она не знает своего мужа?
— И чего-нибудь взять, — соглашается он. — Но главное — это на тебя поглядеть. Веришь, никогда, даже в молодости, не скучал по тебе, как теперь.
— Ври, ври! Разве мне впервой такое слышать? Что-нибудь другое придумал бы, — еще больше успокаивается жена, разве ж ее лукавый муж не знает, как успокоить? — Чего тебе надо?
— Хлеба нет у нас, а у тебя, слышу, свежим пахнет.
И Марина снова загрустила:
— Напекла же вам хлеба, со слезами напекла. Думаю: тебя уже нет, а кто-нибудь из партизан все равно наведается. И свечку зажгла на твоем хлебе… Это вы подбили машину с тем бароном, что приехал землю себе отмеривать?
— Выходит, мы.
— И ничего вам после этого?
— После этого ринулись
— И как же? — затаив дыхание, прижалась к своему такому родному и такому чудному мужу. Разве ж она нажилась вдосталь с ним? Вот нагореваться нагоревалась.
— Встретили их как надо. Возвращались они уже на одной машине.
— Много у них машинерии, много, — и перед ее глазами проходит то чужое железо, которое несет только смерть.
— Однако скоро поменьше станет у них и машинерии, и еще чего-то; когда идешь за чужой головой, неси и свою.
И замолчали. Он еще раз увидел последнюю стычку с карателями, еще раз прикинул в мыслях, где и как достать взрывчатку, детонаторы. А Марина с грустью думала: разменял муж шестой десяток, а покоя нет и недели. Другие, смотри, молодые, здоровые отлеживают себе бока в теплых углах, а этот нигде не согреет места.
— Чего же тебе поесть дать?
— Какого-нибудь борща, хоть оскомистого, подогрей, а я на минутку сбегаю к Владимиру. Как он там?
— Все еще в кузнице возится. Только зачем тебе ночью тащиться и людей беспокоить?
— Дело есть. Я скоренько. Готовь борщ и не унывай. — Подошел к окну и, покряхтывая, начал выбираться из хаты. Что ты сделаешь с оглашенным?
Подворье младшего брата Владимира было рядом с его двором. И вот, не выходя на улицу, он перелез через плетень и огородом добрался до опрятной, как будто в беленькой сорочке, хаты. Спросонья гавкнул Рябко, но, узнав голос Чигирина, замолк, ударив хвостом о пересохшую конуру. Настежь распахнулось окно.
— Кто там по ночам шатается? — густым басом спросил Владимир, который, видно, еще не спал.
— Это я.
— Ты? — удивился брат, высунув в окно не меньшую, чем у Михайла, бороду, — и уже радостно: — Воскрес?
— Как видишь.
— Так заходи скорее.
Еще на пороге Владимир могучими ручищами молотобойца сжал в объятиях брата, поцеловал и потащил в дом, где в темноте одевалась его жена.
— Жинка, слышишь — Михайло снова обманул костлявую! — И к брату: — Это в который же раз ты воскресаешь?
— А я не считал, — улыбнулся Чигирин.
— Пожалуй, в пятый? Вот давай напомню, если ты забыл.
— Что ты мелешь, Владимир! — возмутилась Христина. Одевшись, она подошла к деверю, прижалась к нему, вытирая рукой ресницы. — Уж мы с Мариной наплакались и в твоей, и в нашей хате… Ой, Михайло, Михайло…
— Еще и до сих пор у нее под глазами слезы не высохли, — сострил Владимир и начал раздувать в печи огонь. — Вечерять будешь?
— Спасибо.