Четыре сезона
Шрифт:
– Не надо, пап. Зачем наказывать мистера Денкера, когда во всем виноват я. Он же без меня совсем пропадет. А я подтянусь, правда. Эта алгебра… я просто сразу не врубился. А потом мы с Беном Тримейном позанимались, и я начал соображать. Честное слово.
Дик Боуден понемногу смягчался. На Тодда нельзя было долго сердиться. И его слова, что нельзя наказывать старика… с этим трудно не согласиться. Бедняга так ждет его всегда.
– Ты, кстати, не представляешь себе, как наш математик разбушевался. Он многим поставил пары. И даже три или четыре кола.
Боуден в задумчивости
– А к мистеру Денкеру я по средам, перед алгеброй, ходить не буду. – Отцовский взгляд словно бы подсказывал Тодду правильный ход мыслей. – Буду заниматься как бобик, вот увидишь.
– Тебе он так нравится, этот мистер Денкер?
– А что, он молодчина, – ответил Тодд вполне искренне.
– Ну хорошо. Будь по-твоему. Но чтобы к январю все вошло в колею, ясно? Я думаю о твоем будущем, а о нем, между прочим, надо думать уже сейчас. Уж я-то знаю.
Так же часто, как мать повторяла: «Остатки сладки», отец говорил: «Уж я-то знаю».
– Я понял, – серьезно, по-мужски произнес Тодд.
– Тогда за дело. – Дик Боуден хлопнул сына по плечу. – Полный вперед! – Есть! – отозвался Тодд и изобразил на лице ослепительную улыбку. Дик Боуден провожал глазами сына не без чувства гордости. Что там ни говори, а таких, как Тодд, еще поискать. И с чего это я взял, что он на меня разозлился, подумал Боуден-старший. Мне ли не знать своего сына. Да я читаю его мысли, как свои собственные. У нас с ним полный контакт. Исполнив отцовский долг, Дик Боуден развернул чертежи и, посвистывая, погрузился в работу.
Декабрь 1974 Тодд держал левую руку за спиной. Когда дверь открылась, он протянул Дюссандеру большой сверток.
– Веселого Рождества!
Дюссандер поморщился от его крика и сверток принял без видимого удовольствия. Он осторожно держал его на весу, точно боясь, что вот сейчас пакет взорвется. На улице шел дождь, и Тодду пришлось спрятать подарок под плащ. Зря, что ли, он заворачивал его в яркую оберточную бумагу и перевязывал цветной лентой.
– Что это? – без особого интереса спросил Дюссандер по дороге на кухню.
– Откройте и увидите.
Тодд достал из кармана банку тонизирующего и поставил на стол.
– Но сначала опустите жалюзи, – добавил он заговорщицким тоном.
Дюссандер сразу заподозрил неладное.
– Жалюзи? Это еще зачем?
– Мало ли… вдруг кто следит за вами, – улыбнулся Тодд. – Разве за столько лет это не вошло у вас в привычку?
Дюссандер опустил жалюзи. Затем налил себе виски. Затем развязал ленту. Подарок был завернут так, как может завернуть только мальчишка, у которого в уме вещи поважнее – посмотреть футбол или погонять во дворе шайбу. Бумага тут и там порвана, все сикось-накось, скотч налеплен где попало. Вот что выходит, когда за женское дело берутся нетерпеливые руки подростка. Но Дюссандер, к собственному своему удивлению, был все же тронут. Позже, когда прошел первый шок от увиденного, он подумал: «А ведь я мог бы и догадаться».
Это была форма. Черная эсэсовская форма. Вместе с сапогами.
Дюссандер растерянно переводил взгляд с содержимого на броскую наклейку: «ПИТЕР». МАГАЗИН МОДНОЙ ОДЕЖДЫ, С 1951 ГОДА
– Нет, – глухо произнес он. – Не надену. Это, знаешь, уже чересчур. Умру, а не надену.
– Вам напомнить, что они сделали с Эйхманом? – с металлом в голосе спросил Тодд. – Старым человеком, далеким от политики. Так, кажется, вы говорили? Кстати, я всю осень откладывал деньги на это дело. Восемьдесят долларов, между прочим, вместе с сапогами. Если не ошибаюсь, в сорок четвертом вы все это носили. И с удовольствием.
– Ну, гаденыш! – Дюссандер замахнулся кулаком. Тодд стоял не шелохнувшись, глаза блестели.
– А ну, – сказал он, – попробуйте ударьте. Только пальцем троньте.
Дюссандер опустил кулак. Губы у него подергивались.
– Исчадие ада, – пробормотал он.
– Надевайте, – сказал Тодд.
Дюссандер взялся за пояс халата… и остановился. Он смотрел на Тодда рабски, с мольбой.
– Ну пожалуйста. В мои годы. Мне трудно.
Тодд покачал головой – медленно, но твердо. В глазах все тот же блеск. Ему нравилось, когда Дюссандер молил о пощаде. Вот так же, наверно, когда-то молили о пощаде его самого. В Патэне.
Халат Дюссандера упал на пол, он стоял перед ним в одних трусах и тапочках. Впалая грудь, небольшой животик. Костлявые стариковские руки. Ничего, подумал Тодд, в форме все будет иначе.
Дюссандер начал облачаться.
Через десять минут он был одет. Хотя плечи висели и фуражка сидела кривовато, но зато эмблема – мертвая голова – безусловно смотрелась. Во всем облике Дюссандера появилось этакое мрачное достоинство… по крайней мере в глазах мальчика. Впервые он выглядел так, как, по мнению Тодда он должен был выглядеть. Да, постаревший. Да, потрепанный жизнью. Но снова в форме. Не старпер, коротающий свой век перед «ящиком», обросшим пылью, с допотопными рожками, обмотанными фольгой, – нет, настоящий Курт Дюссандер. Упырь из Патэна.
Сам Дюссандер испытывал отвращение и чувство неловкости… и еще, пожалуй, не сразу осознанное облегчение. Он презирал себя за эту слабость, которая только подтверждала, что мальчик сумел прибрать его к рукам. Он был пленником Тодда, и с каждым разом, когда он смирялся с очередным унижением, с каждым разом, когда он испытывал это чувство облегчения, мальчишка забирал над ним все большую власть. Но факт оставался фактом: его чуть-чуть отпустило. Подумаешь: сукно, пуговицы, кнопки… и жалкая, к тому же, имитация. Брюки почему-то на молнии, а не на пуговицах. Не те знаки различия, покрой скверный, сапоги из дешевого кожзаменителя. Словом, театр. Как говорится, с него не убудет. Тем более что…
– Поправьте фуражку! – громко сказал Тодд.
Дюссандер вздрогнул и вытаращился на него.
– Поправьте фуражку, солдат!!
Дюссандер поправил, бессознательным движением повернув козырек под этаким ухарским углом, как делали его обер-лейтенанты, – кстати, при всех своих погрешностях форма была обер-лейтенантская.
– Ноги вместе!
Он лихо щелкнул каблуками – это вышло у него автоматически, так, словно десятилетия, прошедшие со времен войны, были им отброшены вместе с домашним халатом.