Четыре
Шрифт:
– Знаешь, отче, я априори боюсь говорить женщине «люблю». Я вообще до сих пор полагал, что это слово говорят одной женщине один раз в жизни. А всё остальное – мимолетные видения.
– Человек предполагает, Бог располагает, – уклончиво, но резонно возразил священник. – А ты жить боишься…
– Не боюсь, а надоело. Бессмысленно пытаться делать этот мир лучше…
– А тебе никто не предлагает заниматься миром в целом. На своем огороде разберись. – Ирония в голосе отца Владимира и старого друга была доброй, но обидной. – Ты сначала с собой разберись.
– Я так и знал, что ты это скажешь, – буркнул я, перебивая.
– А зачем тогда пришел? – спросил он откуда-то из общего детства.
– А куда еще идти? К Богу и к другу…
В доме Аглаи мне стало не до смеха. Я застал женскую половину моей новой и неожиданной семьи в некоем оцепенении. Настя что-то рисовала фломастерами так, что они скрипели на всю кухню-гостиную, Аглая же смотрела телевизор так, что было понятно: ей абсолютно безразлично происходящее на экране.
– Что-то случилось? – тихо спросил я.
– Я опять высунулась, когда не просят, – сообщила Настя, и скрип фломастера стал невыносимым.
Пришлось вопросительнее поднять брови.
– Что значит – опять?
– Ну… понимаешь, я часто говорю не то, не тем, не тогда, когда нужно… В этот раз я сказала нашей пожилой соседке, что ей не надо ненавидеть жену своего сына…
Я только присвистнул. Аглая покачала головой: вот – я тут такие дела разгребаю.
– А с чего ты взяла, что эта женщина не любит свою невестку?
– Да это видно сразу! Она же ревнует сына! А надо было радоваться, что у нее теперь есть не только сын, но и дочь…
– И что дальше? – вникал я в собственное недоумение.
– Она сказала мне, что я маленькая дрянная девчонка, а мама сказала ей, что она большая старая дура, а она сказала маме, что та меня нагуляла, а мама сказала ей, что не ее собачье дело, а она сказала маме, что этому надо было меня научить…
– Стоп-стоп-стоп! – взмолился я. – Но откуда тебе что-то известно о жизни этой соседки?!
– Не знаю, но точно знаю, – простодушно ответила Настя и отложила фломастер. Потом встала и подошла к Аглае, приобняла ее: – Мама, прости, я постараюсь больше так не быть, – как-то смешно пообещала девочка.
Аглая вздрогнула всем телом. Я прикусил губы и ушел в ванную, якобы помыть руки. Сам же включил воду и позвонил Василию Абдурахмановичу. Тот, выслушав мой рассказ, спокойно заявил:
– Но я же вас предупреждал! Я же вам говорил, что она в больнице вытворяла. Лишь бы это не было связано с новым обострением ее болезни.
– И что нам делать? – беспомощно спросил я.
– Молиться…
Замечательные слова от директора детдома… Меня вдруг это даже обидело. И я в ответ попытался обидеть Василия Абдурахмановича:
– Вот уж не думал, что мне будет давать такой совет крещеный татарин…
Но он не обиделся, а просто уложил меня на обе лопатки:
– Всё Батыя нам простить не можете? Какие же вы христиане? Ваши предки понимали,
И если бы не Батый, ваши горделивые князья до сих пор бы резали друг друга, и вы вместе с ними.
– М-да… – Что я еще мог ему ответить, признавая его вселенскую правоту? – Простите, если я вас обидел.
– Я не обиделся. Это пустяки. Мы же христиане, – окончательно добил меня Василий Абдурахманович, и мне стало нестерпимо стыдно.
– И всё же что вы делали в таких случаях?
– А сейчас на какое-то время вы застрахованы от подобного. Когда Настя видит, что ее правда доставила людям неприятности, она сама от этого мучается. Поверьте, совесть у нее говорит погромче, чем наши с вами вместе взятые. Сейчас она начнет искупать свою ошибку, если это можно назвать ошибкой.
– А как она это будет делать?
– Да я думаю, уже начала. Вы для начала воду в ванной выключите, а то разговаривать мешает. – Я даже почувствовал, как расплылась на широкоскулом и добром лице огромная улыбка. Этому шум воды не помешал.
Когда я выключил воду, то услышал за дверью знакомое гудение. Сделав шаг из ванной комнаты, я увидел в коридоре Настю с трубой пылесоса в руках и Аглаю с отрытым от удивления ртом. Ничего не оставалось делать, как только покурить. И хотя Аглая разрешила мне курить на лоджии, я отправился на улицу – и подымить, и проветрить мозги одновременно. Но стоило мне захлопнуть за собой дверь, как эта история получила продолжение. По лестнице на нашу площадку поднималась пожилая женщина, в которой сразу угадывалась «еврейская мама» со всеми вытекающими…
– Здравствуйте, – ни грамма не картавя, сказала она так требовательно, что я остолбенел. – Меня зовут Гертруда Иванова, а вы, как я полагаю, новый муж Аглаи?
– Наверное. Меня зовут Сергей Сергеевич.
– Замечательно, – сказала она, как будто в моем имени услышала нечто важное для себя, но тут же пояснила: – Все Сергеевичи приличные и порядочные люди. М-да… А Настя, я полагаю, ваша дочь?
– Да, – соврал я, не моргнув глазом.
– Это замечательно, что она уже называет Аглаю мамой. Да, это замечательно, но вы ведь понимаете, что Аглая – никудышная мать. Нет! Не торопитесь меня перебивать! Я мать с огромным стажем! И у меня сын тоже женился на невоспитанной дуре! Аглая будет плохо влиять на вашу невоспитанную девочку!
В словах Гертруды Ивановны не было и капли зла и ненависти – только ее собственное понимание жизни. Поэтому я просто делал вид, что мне интересно всё, что она говорит.
– А вы бережете свои деньги? – вдруг шепотом спросила она.
– Деньги? – удивился я.
– Конечно, жена моего сына, Галина, она проматывает его деньги вместо того, чтобы вкладывать их в семейное гнездо. Аглая, я вам скажу, конечно, очень красивая, но из таких же. Она промотает все ваши деньги! А я знаю, о чем говорю, я в советские времена была заместителем директора областного отделения Центрального банка. Вы понимаете, какая ответственность на мне была?