Чик (Гуд бай, Берлин!) (др.перевод)

Wolfgang Herrndorf

Tschick

Издание этой книги осуществлено при финансовой поддержке Немецкого культурного центра им. Гёте

Die Herausgabe des Werkes wurde aus Mitteln des Goethe-Instituts gefordert

Copyright © Copyright © 2010 Rowohlt Berlin Verlag GmbH, Berlin, Germany

Первое,

что я почувствовал – запах крови и кофе. Все просто: кофемашина стоит на столе напротив, а кровь – у меня в ботинках. Сказать по правде, там не только кровь. Когда старший сказал «с четырнадцати», я обмочился. До того момента я все время криво сидел на высоком табурете и не двигался. Голова у меня кружилась. Но я старался сидеть с таким видом, какой должен быть у Чика, когда ему скажут «с четырнадцати», а потом обоссался от страха. Майк Клингенберг, герой. Причем я даже не понимаю, с чего теперь-то волноваться – с самого начала ясно было, что все закончится именно так.

Кстати, а где вообще Чик? Последний раз я видел его еще на трассе, когда он, прыгая на одной ноге, пытался улепетнуть в кусты. Но что-то мне подсказывает, что его тоже поймали. На одной ноге особо далеко не убежишь. Спрашивать о нем у полицейских, конечно, нельзя. Ведь они же могли его и не заметить, а если так, то о нем вообще не нужно упоминать. И я им точно ничего не скажу. Пусть хоть пытают меня. Хотя, кажется, в Германии полицейским нельзя никого пытать. Это можно только тем копам, которых по телику показывают. Ну, или где-нибудь в Турции.

Но сидеть в отделении дорожной полиции, обоссавшись и в крови, и отвечать на всякие вопросы о родителях тоже, в общем, не очень прикольно. Тут, может, пытки пришлись бы даже кстати – по крайней мере, было бы о чем психовать.

– Главное – держать рот на замке, – сказал Чик, и я с ним абсолютно согласен. Особенно сейчас, когда уже все равно, да и мне на все плевать. Ну, почти на все. На Татьяну Козик мне, конечно, не плевать. Хотя я довольно долго вообще о ней не вспоминал. Но теперь, когда я сижу на этой дурацкой табуретке, за окном шумит трасса, а старший полицейский уже пять минут ковыряется с кофемашиной – наливает воду и снова сливает, тычет в кнопку и заглядывает снизу, хотя даже идиоту ясно, что просто удлинитель не воткнут в розетку, – теперь я снова думаю о Татьяне. Ведь по большому счету я бы не сидел сейчас здесь, если б ее не было на свете. Хотя ко всей этой фигне она никакого отношения не имеет. Вам не понятно, что я имею в виду? Это, конечно, жаль. Ладно, попробую объяснить еще разок, попозже. Фишка в том, что Татьяна во всей этой истории вообще ни разу не появляется. Самая красивая девчонка на свете ни разу не появляется в этой истории. Но пока мы путешествовали, я все время представлял себе, что она нас видит. Видит нас в пшеничном поле. Видит, как мы стоим на мусорной куче с букетом шлангов в руках, как последние идиоты… Я все время представлял себе, что Татьяна стоит у нас за спиной, видит то же, что и мы, и радуется вместе с нами. А теперь я просто счастлив, что только воображал это.

Полицейский вытягивает из коробки зеленый бумажный платок и дает мне. Зачем это? Пол вытирать? Полицейский подносит два пальца к носу и смотрит на меня. Вот оно что! Высморкаться! Я сморкаюсь. Он дружелюбно улыбается мне. Ясно, про пытки можно забыть. А куда теперь девать платок? Разглядываю пол в поисках мусорки. На полу – серый линолеум, такой же, как у нас в коридорах около спортзала. Даже пахнет чуть-чуть похоже – мочой, потом и линолеумом. Волков, наш физрук, легко трусит по этим коридорам. Старику лет семьдесят, но он мощно натренирован: «Вперед, пацаны! Живей, живей!» Слышны его чмокающие шажки, потом хихиканье в девчоночьей раздевалке – Волков заглядывает туда. Я вижу высокие окна, скамейки, обручи и маты, на которых мы никогда не занимаемся. Вижу, как в зал через боковую дверь выходят Натали, Лена и Кимберли. Вижу Татьяну в зеленом спортивном костюме. Ее тусклое отражение в полу зала, блестящие штаны (теперь такие у всех девчонок) и спортивную кофту. В последнее время половина девчонок ходят на физру в толстых шерстяных свитерах, и по крайней мере у трех – освобождение. Берлин, гимназия св. Хагесиуса, восьмой класс.

– Я думал, с пятнадцати… – говорю я.

Полицейский качает головой.

– Не, с четырнадцати. С четырнадцати. Хорст, что у нас там с кофе?

– Кофемашина сломалась, – отвечает Хорст.

Я хочу поговорить со своим адвокатом. Вот что мне,

наверно, следовало бы сказать. В такой ситуации это самая правильная фраза, об этом все знают из фильмов по телику. Но сказать «я хочу поговорить со своим адвокатом» не так-то просто: эти двое наверняка обхохочутся. Штука вот в чем: я понятия не имею, что означают эти слова. Если я скажу, что хочу поговорить со своим адвокатом, а они спросят: «С кем тебе нужно поговорить? С твоим адвокатом?» – что я им отвечу? Я в жизни ни одного адвоката не видел и не знаю, зачем он мне нужен. Я даже не в курсе, адвокат и защитник – одно и то же или нет? Или прокурор… Думаю, это кто-то вроде судьи, только он на моей стороне и понимает в законах больше, чем я. Хотя больше меня в законах понимает практически кто угодно. Любой полицейский уж точно… Так что с кем-нибудь из них я мог бы посоветоваться. Но если я спрошу у младшего, не может ли мне пригодиться сейчас кто-нибудь вроде адвоката, он тут же повернется к своему товарищу и закричит:

– Эй, Хорст! Хорсти! Иди-ка сюда! Наш герой интересуется, не нужен ли ему адвокат. Ты посмотри на него! Залил нам кровью весь пол, обоссался по-чемпионски, а теперь хочет поговорить со своим адвокатом!

Ха-ха-ха. Тут они, конечно, от хохота просто лягут. А мне, кажется, и так достаточно фигово, чтоб еще больше выставлять себя на посмешище. Что случилось, то случилось, и больше пока ничего не предвидится. Тут адвокат уже ничего не изменит. Ведь то, что мы наломали дров – факт, и надо быть ненормальным, чтобы пытаться это оспорить. Что тут можно сказать? Что я всю неделю провел дома и загорал у бассейна, спросите нашу домработницу? Что свиные туши сами собой дождем посыпались прямо с неба? Делать больше особо нечего. Можно разве что еще помолиться лицом к Мекке и обосраться, – других вариантов я не вижу.

Младший (вообще-то он довольно симпатичный) качает головой и повторяет:

– Нет, не с пятнадцати, это ерунда. К уголовной ответственности привлекают с четырнадцати лет.

Наверное, тут я должен бы почувствовать угрызения совести, раскаяние и всякое такое, но, честно говоря, я вообще ничего не чувствую. Только голова ужасно кружится. Пытаюсь почесать щеку. Но там, где раньше была щека, теперь ничего нет. Фиолетовая пленочка слизи приклеилась к руке.

– Это не моя кровь, – сказал я полицейским, когда меня спрашивали. Там на дороге была куча другой крови и слизи, о которых можно было побеспокоиться, и я действительно думал, что это не моя кровь. Но если это не моя кровь, то где же моя щека, интересно знать?

Поднимаю штанину и смотрю, что под ней. После этого у меня ровно секунда, чтобы удивиться. «Если б я увидел это в кино, меня бы стошнило», – думаю я, – и меня действительно начинает мутить, прямо в отделении дорожной полиции, что в некоторой степени даже успокаивает. Еще какую-то долю секунды я вижу, как мое отражение в линолеуме приближается ко мне, потом слышу грохот и отрубаюсь.

Врач беззвучно открывает и закрывает рот, как карп. Только через пару секунд изо рта начинают выходить слова. Врач кричит. Почему это он кричит? Кричит на низенькую женщину. Потом вмешивается какой-то парень в синей форме. Наверное, полицейский, которого я еще не видел. Он урезонивает врача. С чего я вообще взял, что это врач? На нем белый халат. В таком халате мог бы быть и пекарь. Но из кармана у него выглядывает металлический фонарик и штуковина, чтобы слушать. А зачем пекарю такая штуковина – булочки прослушивать? Да, это точно врач. Сейчас он показывает на мою голову и орет. Ощупываю свои ноги под одеялом – голые, и больше нет ощущения, что они описаны и в крови. Где это я?

Я лежу на спине. Наверху все желтое. Смотрю в бок: большое, темное окно. Смотрю в другую сторону: белая пластиковая занавеска. Больница, кажется. Тогда и врач сюда прекрасно вписывается. Вот и на низенькой женщине тоже белая форма, а в руках у нее – блокнот. А что это за больница? Может, Шарит'e? Вряд ли. Я же не в Берлине. «Надо спросить», – думаю я, но на меня никто не обращает внимания. Полицейскому не понравилось, что врач на него наорал, и он кричит в ответ, а врач орет на него еще громче – и становится ясно, за кем тут последнее слово. Главный тут явно не полицейский, а врач. Я ощущаю какую-то тяжесть, усталость и даже что-то вроде счастья, у меня все тело будто бы выстлано счастьем изнутри, и я тут же засыпаю, не произнеся ни слова. Счастье, как выяснилось позже, называется валиум. Его вкалывают большими шприцами.