Чингисхан: Покоритель Вселенной
Шрифт:
Томимый жаждой Ван-хан спустился к реке, где наткнулся на найманскую заставу. Командир по имени Хорису-бечи беглеца арестовал. Тоорил назвался, но найман ему не поверил и, приняв за обыкновенного степного разбойника, без суда и следствия предал смерти.
Однако весть о казни некоего чужеземца, выдававшего себя за Ван-хана кераитов, быстро распространилась среди найманов. Их царь Таян-хан пожелал узнать об этом все, что было можно. Его любопытство разделила найманская княгиня Гурбесу, которую иные тексты выдают за его мать, тогда как прочие считают его супругой. В действительности, как нам думается, Гурбесу являлась одной из жен отца Таяна и вступила в дом нового государя как «почетная царица». Во всяком случае, то была женщина ума недюжинного и пользовалась авторитетом
Догадываясь о том, что убитый на самом деле был Ванханом, она выразила свое искреннее сожаление в следующих замечательных словах:
— Ван-хан был древнего рода. Пусть принесут сюда его голову. Если это действительно он, мы принесем ему жертву.
Таян, со своей стороны, тоже не одобрил поступка Хорису и сделал ему строгий выговор за то, что не привел старика к нему.
По приказу венценосного наймана череп Ван-хана оправили серебром и положили на большую белую кошму.
Гурбесу распорядилась принести царские напитки, а невестки принялись петь под звуки лютни — хура. Подняв кубок, Гурбесу поднесла его мертвой голове, и та, как показалось Таян-хану, вдруг рассмеялась.
— Смеешься! — сказал он и приказал растоптать голову ногами, восприняв происшедшее то ли как насмешку, то ли как дурной знак.
Присутствовавший при этом святотатстве доблестный Коксеу-сабрах, правая рука царя, в ужасе воскликнул:
— С чем это сообразно попирать ее ногами? Недаром наша собака что-то не к добру начала выть.
Что касается Ван-ханова сына, Сангума, то он, мало веря в великодушие найманов, предпочел ему скудость каменной пустыни Гоби. Обрекши себя на жизнь отверженного, он кочевал от колодца к колодцу, питаясь дичиной.
Однажды, когда Сангум, спешившись, крался к табуну куланов, «которых можно было видеть издалека стоящими в облаке слепней», его оруженосец Кокочу, пресытившись этой подлой жизнью, сел на его лошадь и уехал к Чингисхану, пренебрегши уговорами жены, напоминавшей ему о вассальном долге. Беглец рассчитывал, что монгольский Герой по достоинству оценит его появление в своем стане. Но тот, дослушав до конца повесть изменника, возмутился:
— Этот конюх явился ко мне, предав своего природного хана! Кто же теперь поверит в его преданность?
Приказав обезглавить неверного подданного, Чингисхан велел наградить его супругу.
Сангум же кое-как добрался до границы тангутского царства и оказался в китайской провинции Ганьсу. Здесь он прожил какое-то время, промышляя грабежом. Когда его оттуда прогнали, он ушел разбойничать на запад, к уйгурам, в оазис Куча, жители которого и убили Сангума. Так погиб последний претендент на кераитский престол.
«Костюм у монголов невзрачен на вид…»
Аннексия страны кераитов сделала Чингисхана владетелем Центральной и Восточной Монголий. Оставалась Монголия Западная, где властвовали найманы, контролируя территорию, лежащую между Хангайским хребтом и Джунгарией и имеющую своим центром Монгольский Алтай и верхний Иртыш.
Царь найманов Таян был правителем небесспорным; авторитета, которым пользовался его отец Инанча-Билгехан, у него не имелось. Ближайший помощник Таян-хана, тот, который упрекал его в святотатственном попрании ногами головы Ван-хана, не преминул напомнить ему и слова, в свое время сказанные Инанча-Билге-ханом: «Жена молода, а я стар… Ах, сын мой, сможешь ли ты пещись и править благородными, а также холопами — чернью моего улуса?» Не было для царя тайной и мнение о нем найманских военачальников, считавших, что их сюзерен не имеет «ни сноровки, ни иных забот, кроме птичьей охоты да звериных облав».
Но как ни бездарен был Таян, опасность возраставшей мощи Чингисхана он понимал хорошо.
— Уж не вздумал ли он, монгол, стать ханом? — возмущался найман. — Разве для того существуют солнце и луна, чтобы сиять на небе разом? Так же и на земле. Как может быть на земле разом два хана? Я выступлю и доставлю сюда этих монголов!
От этого намерения попыталась его отговорить Гурбесу. Нет, не оттого, что она высоко ценила монголов. Напротив, они, в ее представлении, были дикарями.
— Еще чего не хватало! — возмущалась она. — Костюм у монголов невзрачен на вид, а от них самих нестерпимо смердит! Пожалуйста, подальше от них! Пожалуй, что их бабы и девки годятся еще доить у нас коров и овец, если только отобрать из них тех, что получше, да велеть вымыть руки и ноги!
Но, отговаривая мужа, она исходила не только из презрения типичной представительницы тюркского племени найманов, что-то усвоившего от цивилизации, но и из здравого смысла. Как женщина прозорливая, она опасалась, как бы действия Таяна не навлекли на страну нашествие орд дикарей с верхнего Керулена.
Однако Таян готовился к войне, будучи уверенным, что ему легко удастся захватить страну монголов и «доставить их сайдаки» (колчаны. — Е. С.). Ища союзников, он отправил послом некоего Торбидата к онгутам, народу тюркских кровей и несторианской веры, обретавшемуся севернее Великой Китайской стены, в окрестностях Гуэйхуачена и Суйюаня, то есть севернее нынешней китайской провинции Шаньси. Устами своего эмиссара найман объявил Алахуш-дигитхури намерение напасть на монголов и в связи с этим просил ударить им в спину, с юга, или, как образно выразился монгольский бард, быть «его правой рукой». Увы, венценосный онгут, несмотря на общность крови и веры, долженствовавшую содействовать его сближению с Таяном, держался стороны монголов и незамедлительно послал к Чингисхану человека по имени Ю-Хунан, или Иоханан, сиречь Иоганн, — имя, как мы видим, христианское, — предупреждая его о планах наймана: «Найманский Таян-хан собирается прийти и отобрать у тебя сайдаки. Он просил меня быть его правой рукой, но я отказался. Теперь же посылаю тебя предупредить…»
Сын Есугая храброго, когда к нему привели онгутского посла, находился в Восточной Монголии, в Верблюжьей степи, близ Тулькинчеута, где охотился. Там же, на охотничьих угодьях, состоялся курултай. Большая часть воевод склонялась к тому, чтобы перенести поход на лето или осень 1204 года, поскольку сейчас — дело было осенью — лошади были уже слишком тощи. [36] Но младший брат Чингисхана, Темуге-отчигин, настаивал, что действовать надо срочно:
— Неужели можно отговариваться словами вроде того, что наши кони худы? У меня кони — жирны! Ужели спокойно выслушивать подобные речи?
36
«Монголы покидают свои стойбища в конце мая и спускаются в долину, сочные и густые травы которой позволяют стадам понемногу восстанавливать свои силы после почти полного шестимесячного поста, начинающегося с наступлением холодов. Повсеместно на берегах реки (Туулы) мы встречаем несметные табуны лошадей, худых и жалких. Эти несчастные животные бродят с поникшими головами, потухшим взором и впалыми боками; их вид уныл, и жеребята здесь не веселы и не скачут взапуски, как у нас» (В. de Lacoste «Аи pays sacre des anciens Turcs», p. 27). — Прим. авт
Отстаивая свою точку зрения, он говорил, что нельзя давать найманам возможность использовать внезапность.
— О нас скажут: «Вот те, которые захватили Таяна!» — и великая слава пойдет о нас! [37]
Того же мнения придерживался Бельгутай, полубрат Темучжина:
— Найманы хвастают, уповая на то, что их улус велик. А трудно ли нам у них самих позабирать сайдаки, выступив в поход, не мешкая?
Аргументируя свое мнение, он особо уповал на ждавшую монгольских воинов богатую добычу: царский терем Таяна, огромные табуны, пасущиеся на землях найманов, которые враги будут вынуждены оставить, ища спасения в горах и лесах.
37
Рашидаддин приписывает эти слова не Темуге-отчигину, а Дари-таю, дяде Чингисхана. — Прим. авт.