Число зверя
Шрифт:
К вечеру, облачившись в бежевую пару, повязав галстук, Сергей Романович еще больше помолодел; он был предупредителен и вежлив со своей дамой, и Мария Николаевна окончательно растрогалась и еще до спектакля попросила пригласить ее в буфет и угостить хорошим шампанским, а когда они заняли свои места в третьем ряду партера, она совсем разволновалась, достала платочек и бережно притронулась к глазам.
— Мне кажется, Сереженька, сегодня какой то особенный день, — призналась она проникновенно. — Грустно, милый мой мальчик, жизнь стремительно проносится!
— Я слышал, время не имеет значения для женщины, — улыбнулся Сергей Романович и прищурился на тяжелый занавес, слегка колышущийся от скрытого движения воздуха, отчего эмблема прославленного театра — широко раскинувший
— Сложись судьба иначе, дорогая княгинюшка Мария Николаевна, я бы не отказался промчаться вместе с вами на лихих рысаках по этому нашему великому времени, пусть бы это длилось хоть несколько мгновений! Рысаки в яблоках, вы — в дорогих мехах и алмазах! — торжественно возвестил он, и Мария Николаевна легонько стукнула его по руке.
— Шалун, Сереженька, шалун! — сказала она и слегка погрозила, хотя ей и было приятно, — Однако, дорогой мой, я сегодня все таки предчувствую далеко не ординарный день, что то случится!
Сергей Романович не успел ответить, хотя на языке у него вертелась еще одна любезность; по театру прошло особое, предшествующее только исключительно важным событиям, движение воздуха, и тотчас весь зал, до предела заполненный празднично настроенными людьми, пришел в некоторое приятное возбуждение и волнение. Пошли приглушенные шепотки, понеслись многозначительные взгляды, многие головы повернулись к центральной ложе, задрапированной тяжелым вишневым бархатом; дружно, ряд за рядом, и партер, и в амфитеатре, и на балконах, все встали, и раздались гулкие аплодисменты. В центральной ложе появился сам Брежнев, за ним смутно светлело еще несколько лиц, среди которых угадывались Суслов и Громыко. Приветливо улыбаясь, Леонид Ильич кивнул в пространство перед собой и сел, и тотчас послышалась негромкая музыка, пошел занавес, буревестник ринулся вверх и исчез, и на сцене в старых боярских хоромах стали ходить и разговаривать важные царские и государственные мужи, почти все в бородах и шапках, в парче и самоцветах. Давняя, уже два с лишним столетия тому назад отшумевшая жизнь потекла в притихший зал, и, естественно, каждый воспринимал ее по своему. Многие в этот вечер пришли поглядеть на разгоравшуюся все ярче звезду обворожительной Ксении Дубовицкой, игравшей Ирину, жену царя Феодора Иоанновича, и не пожалели; и сам царь, и царица были ослепительной парой, людьми не от мира сего, стоявшими и державшимися против накатывающегося вала ожесточения и злобы только добром и своей беззащитностью; вдруг в зале пахнуло всепокоряющим чувством какой то особой человеческой нежности, вздымавшейся до самоисступления, когда приходилось защищать и отстаивать самое дорогое — любимую женщину.
Следившая краем глаза за своим кавалером Мария Николаевна тотчас отметила его повышенный интерес именно к Ксении Дубовицкой; как только она появлялась на сцене, Сергей Романович вжимался в кресло и уже не отрывался взглядом от умной, одухотворенной царицы, от ее любящего, страдающего, почти пророческого лица, — однажды ему показалось, что царица смотрит именно на него, что их глаза встретились в каком то немом узнавании и приятном изумлении, и он ощутил, как сильно и жарко забилось сердце. Ему представилось затем и вовсе невероятное, словно бы она ждет его и он приходит, и они одни в чудных палатах, и она поднимается к нему навстречу и медленно протягивает руки…
Несколько покосившись в сторону Марии Николаевны, он замер, и в антракте, вновь угощая свою даму шампанским и мороженым, он сказал:
— Низко вам кланяюсь, княгинюшка, хороша царица, знаете, не женщина, какой то бес, вроде бы молчит, не смотрит, а у тебя по сердцу так и скребет… А фигура! А? Да вы не ревнуете
Отхлебывая холодное шампанское и заедая его еще более холодным мороженым, что указывало на отменное здоровье, Мария Николаевна загадочно посмотрела на своего кавалера и, еще более разжигая его интерес, интригующе улыбнулась.
— Милый мой мальчик! Не надо! — сказала она с материнской заботой. — Сие деревце не по тебе, да и зелен ты еще, не дотянешься до такого яблочка. Видел, кто в театр то пожаловал, в центральную ложу? Думаешь, ему делать больше нечего, только царя Феодора смотреть?
— Как? Да он же старик, труха сыплется! — возмутился Сергей Романович, тотчас все схвативший и понявший и даже картинно вознегодовавший. — Какая самонадеянность и безнравственность! Не может такого быть!
— Еще как может! — заверила его Мария Николаевна, довольная его непритворным изумлением, и отхлебнула шампанского. — Жизнь, она и есть театр, мой милый юноша, не надо заблуждаться. Ты только только вступаешь на подмостки, ну, и слава Богу, не заглядывайся слишком уж высоко…
— Вы меня сразили, княгинюшка, — вздохнул, явно мрачнея, Сергей Романович. — А я ведь человек отчаянный, вы знаете, у меня своя ахиллесова пята, порой мне становится отчаянно скучно, мне требуется забыться. Я ведь по своей природе поэт, да еще лирический, иногда на стихи тянет, пишу, пишу, и — в огонь. Я под настроение и в пропасть могу шагнуть с самой светлой улыбкой…
— Не пугай, Сереженька, что ты! — запротестовала Мария Николаевна. — Не надо завидовать старшим, грех, грех непростительный! У тебя впереди вечность, а у него… Старость, Сереженька, такая угрюмая штука! Я его понимаю и приветствую! — выразительно повысив голос, она трагически устремленно вскинула голову, словно увидев привидение, и вновь отпила глоток шампанского.
— К нему, вероятно, и следует быть снисходительнее, — возразил Сергей Романович, потеплев и окончательно размораживаясь и отлично понимая, о чем и о ком идет речь. — Ну, а к ней? Невозможно и нельзя такое прощать, уверяю вас, оскорбительно для самой жизни!
— Ох как высоко! Не смеши, Сереженька, какой ты еще зеленый! — восхитилась Мария Николаевна. — Я тебе завидую, тебе еще предстоят самые изумительные открытия… И одно из них, пожалуй, друг мой, самое великое, — попытаться совершить невозможное — постичь душу женщины. Боже мой, какой восторг! Тебя ожидает такой бешеный, влекущий ад! И никакой возраст мужчине здесь не помеха — так до самого конца, жизнь ведь не останавливается никогда, даже если ты, не дай Бог, помираешь…
Пожав плечами, Сергей Романович проводил свою величественную даму в фойе и, попросив разрешения, отправился в курительную. Раздумывал над словами своей давней благодетельницы, прозвучавшими как то особенно уж неожиданно, он недолго; он действительно был еще слишком молод для таких мудрых обобщений, дающихся порой только опытом долгой и трудной жизни. Но если бы он мог сейчас одновременно присутствовать в самых различных помещениях и закоулках хотя бы одного Академического театра, он бы убедился в правоте и трезвости слов своей спутницы, многоопытной и мудрой женщины, — жизнь в самом деле никогда и нигде не прекращалась и не останавливалась, и если в артистических уборных отдыхали, злословили по поводу присутствия в театре самых заоблачных верхов государства и пытались определить, какими последствиями обернется это в театре для каждого лично, причем каждый из занятых в спектакле стремился как бы невзначай попасться на глаза именно Ксении Дубовицкой и переброситься с ней одним двумя ничего не значащими словами, то сам признанный глава и движитель прославленного театра Аркадий Аркадьевич Рашель Задунайский был приглашен в особую залу, соединенную только с центральной ложей и, как правило, всегда закрытую и находящуюся на особом режиме и под постоянным спецконтролем. Здесь сам министр культуры подвел слегка косящего от скрытого волнения Аркадия Аркадьевича к главе государства, и Рашель Задунайский, подтверждая сложившееся о нем мнение как о предприимчивом и талантливом руководителе, сразу же пошел на опережение событий.