Чистая работа
Шрифт:
Анна вздохнула — она знала, как важны для него ее визиты, пусть даже он в этом не признавался. Она набрала номер снова и попросила соединить с его комнатой. Ночная сестра ответила, что Ленгтон не желает, чтобы его беспокоили.
Когда утром она уже собиралась уходить на работу, ей позвонил Баролли. Он извинился за то, что не ответил раньше, — оказывается, страшно простудился и лежал в постели. Голос у него и правда был такой, как будто он еле дышит.
— Мне звонил Майк Льюис, — сказал Баролли и громко чихнул.
— Он передал, зачем я хотела тебя видеть?
—
— Знаю, конечно, но вдруг что-нибудь найдете?
— Ладно, ладно. Слушай, Анна, когда это все случилось, я стоял за Майком и в принципе тоже не видел лиц этих подонков. Я и того, рослого, видел-то, может, несколько секунд, когда он оттуда драпал.
После того как Анна описала Сикерта, Баролли сказал, что не помнит, были ли у кого-то из них дреды, хотя оба точно были чернокожие. Анна совершенно не понимала, почему ни Льюис, ни Баролли не чувствуют того же, что она. И тот и другой были искренне привязаны к Ленгтону и не раз работали с ним бок о бок, поэтому их вялый интерес к поиску изувечивших его мерзавцев Анну страшно удручал.
В комнате следственной бригады о Сикерте не вспоминали, поскольку в коронном суде предстояло слушание по делу Вернона Крамера. Всякий раз Анна удивлялась, как юристы умеют отмыть и приодеть своих клиентов. На Крамере был скромный серый костюм, белая рубашка и галстук. Он признал себя виновным в укрывательстве Артура Мерфи, но заявил, что боялся его и что Мерфи ему угрожал. Эту ложь быстро разоблачили — они представили доказательства, что Вернон спокойно выходил на улицу за рыбой, картошкой и пивом и в любое время мог бы попросить о защите. Кроме того, на первых полосах многих газет были помещены фотографии Мерфи и граждан просили обращаться в полицию. Вернон ответил, что газет не читает. В конце концов его признали виновным. Так как один раз его уже отпускали под честное слово, решено было вернуть его в тюрьму Уондзуорт и добавить полтора года к предыдущему сроку. Теперь ему предстояло отсидеть весь срок без права подачи заявления об условно-досрочном освобождении.
Шелдон взглянул на Анну и пожал плечами:
— Да его и раньше нельзя было выпускать, этого ненормального.
— Ничего удивительного, что Гейл перепугалась. Брат — убийца, дружок его — педофил.
— Оба хороши, только Мерфи садится на всю жизнь, а Вернон через пару лет опять заявится в общагу и притащит кого-нибудь из дружков. А может, и не одного: для их же собственной безопасности их содержат отдельно, попадают туда — и снова в своей среде. Он воображал, что он гений, потому что его нет в списке тех, кто совершил преступление на половой почве. Ну, ничего, на сей раз я сам его туда впишу.
Когда Анна вошла, Ленгтон сидел в комнате отдыха и болтал с двумя другими пациентами. Он приветственно махнул рукой, медленно поднялся и пошел к ней навстречу, раскинув руки.
— Ну, смотри! — с широкой улыбкой произнес он.
Она обняла его, чуть не плача; он еще не очень твердо стоял на ногах и пошутил, что она его уронит. Они пошли к двум свободным креслам, которые стояли около журнального столика. Ленгтон сел, и Анна заметила, что он скривился от боли, потому что, устраиваясь удобнее, он вцепился в подлокотники обеими руками. Усевшись, он громко выдохнул.
— У меня новости и хорошие, и плохие, — сказал он с улыбкой.
— Внимательно слушаю.
— Завтра меня смотрят врачи, и, если все будет в порядке, к выходным я буду дома.
Такого Анна не ожидала: по ее расчетам, он должен был выписаться никак не раньше, чем к концу следующей недели.
— Долго здесь не залежишься: у них ведь так — быстрей-быстрей! Ну, как тебе такая перспектива?
Она заставила себя улыбнуться:
— Чудесно! Уже в эти выходные?
— Ну да. Если мне опять станет хуже, я вернусь еще недели на две — так все здесь делают. Только мне кажется: раз уж я выпишусь, то все, с концами.
Она перегнулась через столик и поцеловала его в щеку.
— Ну а все-таки, куда мне теперь возвращаться — к себе или к тебе? — спросил он.
— Ты сам-то как думаешь? — притворно возмутилась она.
— Ну, пользы от меня теперь будет немного, ты сама знаешь. Сам я даже водить пока не могу, но буду получать компенсацию, так что на такси хватит, чтобы ездить на тренировки и к физиотерапевту. С коленом моим еще работать и работать. Знаешь, что мне медсестра сказала? У вас, говорит, болезнь горничных. Я ответил: «Так я ж не горничная, почем мне знать, что это за болезнь такая!» А она говорит: «Больно — сил нет!» — Он рассмеялся, и Анна рассмеялась вслед за ним.
Она привезла ему свежих фруктов. Ленгтон капризно заметил, что виноград уже видеть не может, но по-детски набросился на яблоки и с хрустом съел подряд несколько штук. При этом он рассказывал ей о других пациентах, очень смешно их передразнивая. В конце концов он успокоился и взял ее за руку:
— Так ты меня правда возьмешь к себе, а, дорогая?
— Правда. И потом, до твоей квартиры целых четыре лестничных пролета, а до моей всего два, да еще лифт, квартира вся на одном уровне. Ясно, что для тебя она лучше. Я буду тебе готовить, ухаживать за тобой…
— Мама мне не нужна, Анна.
— При чем тут мама? Я сама хочу, чтобы ты как можно скорее встал на ноги и вернулся к работе, потому что с тобой легко не будет.
Он усмехнулся, потом нахмурился:
— Ты поменьше об этом распространяйся. Визитеры пусть не ходят. Пока не буду в форме, никого не хочу видеть.
— Как скажешь.
— Я тут составил список того, что мне нужно привезти, когда буду выписываться.
Он передал ей листок, она положила его в портфель. Анна так и не решилась вынуть папку с делом и подборку газетных вырезок. Время пролетело быстро, на прощание они обнялись и поцеловались. У нее на глаза навернулись слезы, когда он шепнул ей на ухо, что любит ее.
— И я тебя люблю. Ты обязательно поправишься, я знаю.
Ленгтон склонил голову набок:
— Надо поправляться, потому что бумажки перебирать я не собираюсь. Нет уж! Я выписываюсь. Столько еще дел надо переделать!
От этих слов ей стало не по себе, но он крепко сжал ее руку:
— Что это ты так разволновалась? Никаких глупостей я не натворю, но если ты меня знаешь — а я думаю, так оно и есть, — то понимаешь, что еще не вечер.
Она грустно улыбнулась: