Чисто весенние убийства
Шрифт:
Комната вполне могла быть спальней королевской особы эпохи Тюдоров. Повсюду бордовый плюш, на стенах – гобелены: собаки, терзающие дичь. Единственными источниками света служили ночник у кровати и узкая щель в шторах. Я чувствовала себя посетительницей лондонского Тауэра, где проводили свой отпуск члены монаршей семьи, прежде чем им отрубали головы.
– Элли, – донесся голос из-под балдахина.
Я на цыпочках приблизилась к кровати. Ее светлость в неверном свете походила на покойницу, тело которой выставили для последнего прощания.
– Так любезно с твоей стороны,
Лучше не стало. Яркий свет лишь усилил впечатление, будто я собираюсь поболтать с покойницей. В те дни, когда Морин хозяйничала в бакалейной лавке, она была веселой и хорошенькой женщиной, а сейчас натянутая улыбка напоминала полоску резины, которая вот-вот порвется, щеки ввалились, румянец исчез и даже глаза потускнели. Так вот что за секрет выведала миссис Гигантс! Сердце мое затряслось, словно неисправная стиральная машина, в ушах пульсировала кровь. Сэр Роберт медленно, но верно отравлял свою жену! Ему уже надоела Морин, быть может, она проговорилась, что терпеть не может охоту на лис и мебель эпохи Тюдоров… Бессердечный негодяй, по которому плачет Тауэр! Я пристально посмотрела на окно – может, удастся через него вызволить несчастную… В следующий миг я едва не хлопнулась в обморок – холодные пальцы коснулись моей руки.
– Элли, ты должна мне помочь!
– Конечно, леди Помрой.
– Пожалуйста, не называй меня так. – Улыбка, казалось, разрезала ее лицо. – Для тебя я по-прежнему Морин. Мы же так давно знакомы. Я всегда чувствовала, что могу говорить с тобой откровенно, а за последние несколько дней поняла, что мне надо выговориться.
– Сэр Роберт?
– Он так добр.
– Да…
Боже, какое облегчение!
– Именно поэтому он никогда, даже спустя миллионы лет, не в силах будет понять, как женщина, которую он любит всем сердцем, могла совершить такое преступление.
Морин принялась шарить под подушкой. Я окаменела, лишь глаза мои следили за ее рукой. Вот сейчас вытащит пистолет… Казалось, рука возится под подушкой целую вечность. Наконец Морин достала платок и громко высморкалась.
Я обмякла, как лопнувший воздушный шарик.
– Почему бы тебе не рассказать обо всем по порядку?
– Помнишь, Элли, как Роберт на собрании Домашнего Очага говорил, что больше всего на свете ему ненавистна нечестность?
– Да, речь шла о цветах, которые были посланы чужаку, не являющемуся прихожанином церкви Святого Ансельма.
– А ты заметила, в какое я пришла замешательство? – Морин вновь засунула платок под подушку и положила дрожащие руки на простыню. – Ну, может, по мне было и не видно, но чувствовала я себя ужасно. Примерно за неделю до этого прошлое настигло меня… Самое неприятное, что я забыла о том, что сделала до… – голос ее дрогнул, – до того дня, когда Гертруда пришла к нам убираться и обнаружила…
– Что обнаружила?!
Вот он, решающий момент! Сейчас я узнаю правду!
– Пару меховых рукавиц.
Изумление, должно быть, до неузнаваемости исказило мое лицо.
– Они лежали
– Морин, я не понимаю.
– Помнишь, как пару лет назад миссис Брюквус устроила очередную кампанию и потребовала, чтобы все сорвали с себя меховые вещи и переслали их в некий Центр, где произойдет торжественное сожжение… – Я кивнула, и она продолжила: – Мою лавку наводнили женщины, желающие присоединиться к акции, – ты же знаешь, часть помещения занимает почта. Так вот, как-то раз зашла и Гертруда Гигантс, которую попросила отправить посылку сама миссис Брюквус. Гертруда в то время у нее убиралась. Мы поболтали, и она сказала, что внутри посылки.
– Рукавицы?
– Кроличьи рукавицы, принадлежавшие матери миссис Брюквус. Не знаю, что на меня нашло после ухода Гертруды. Зима стояла жутко холодная, и мне казалось преступным предавать огню рукавицы, когда у меня самой нет приличной пары. Плач всего мира не воскресил бы того кролика из мертвых. Так я сказала себе. Конечно, это не оправдание. И радости от этих рукавиц я не получила, так как боялась, что кто-нибудь меня в них увидит. Надев не больше двух раз, я спрятала их и благополучно о них забыла. Понимаешь, Элли, я тогда начала встречаться с Робертом, и все остальное просто вылетело у меня из головы.
– Пока рукавицы не нашла миссис Гигантс?
– Она их узнала и обвинила меня во всех смертных грехах. Это было ужасно! – Морин вновь потянулась за платком. – Гертруда сказала, что жестоко во мне разочарована. К тому же, оказывается, миссис Брюквус, не получив квитанции, обвинила Гертруду в воровстве.
– Миссис Гигантс угрожала рассказать все миссис Брюквус?
– Элли, она была слишком хорошей подругой. Гертруда уговаривала меня признаться. Но я отказалась, ведь тогда тень пала бы и на Роберта. Кража почтовых отправлений – это государственное преступление. Я могла угодить в тюрьму.
– Глупости! Не за пару же старых перчаток!
– Элли, ты ведь знаешь миссис Брюквус.
Эта защитница животных готова прилюдно четвертовать человека и сплясать на его останках. – Морин горестно шмыгнула носом. – Я подумывала отослать рукавицы миссис Брюквус, не раскрывая своего имени. Но эта женщина проведет полномасштабное расследование, и мне пришлось бы разоблачить себя, чтобы оградить Гертруду от вздорных обвинений.
– Чем закончился ваш разговор с миссис Гигантс? – У меня вновь появились дурные мысли.
– Гертруда хранила верность людям, у которых работала. Она помянула о кодексе поведения, записанного в уставе…
– Это мне известно. – Я вцепилась в сиденье стула.
– И Гертруда полагала, что если я ничего не скажу… Она хотела посоветоваться с миссис Мэллой, у которой доброе сердце и холодный рассудок, и спросить у нее, стоит ли выносить этот вопрос на обсуждение АДРЧФ.
– И что?
– Она умерла… Гертруда была моей лучшей подругой. Это я ее убила! Потому что она бы никогда не упала, если бы была в нормальном состоянии. Гертруда говорила мне, что лишилась сна и аппетита. И если я сама не могу простить себя, то как смею надеяться, что меня простит Роберт?