Читая Тэффи
Шрифт:
Снисходительно смотрит на мамину бестолочь, слегка даже жалеет, ласкает теплой, всегда липкой от конфет ладошкой. «Ты моя миленькая, – говорит, – у тебя как у слоника носик». Комплимент для нее нешуточный: красоту своего резинового слоника ставит выше Венеры Милосской.
Кроме конфет Валерочку мало что интересует. Раз только пририсовала усы старым теткам в альбоме, проронила вскользь: «А где сейчас Иисус Христос?» И не дожидаясь ответа попросила шоколадку. Строга насчет приличий, требует, чтобы с ней первой здоровались. Следит за порядком в имении. Прибежала как-то, и с порога:
– Кухаркина Мотька вышла на балкон в одной юбке, а там гуси ходят!
Рождество в тот год выдалось нерадостным. Разлаживались отношения с мужем. Она старалась быть веселой,
Дочь со слоненком подмышкой целые дни говорила про елку, надо было готовиться к празднику. Разбирала ночью выписанные тайно от Мюра и Мерелиза чудесные картонажи: попугаи в золотых клеточках, домики, фонарики, маленький восковой ангел с радужными слюдяными крылышками, весь в золотых блестках – чудо! Висел на резинке, крылышки шевелились.
«Лучше его на елку не вешать, – решила. – Валя все равно не поймет его прелести, может сломать. Оставлю себе»…
Утром дочка чихнула: боже, насморк! Ходила из угла в угол, корила себя за черствость. «Ничего, что она на вид толстушка, все равно хрупкая. А я плохо о ней забочусь, не развиваю любовь к прекрасному, я плохая мать».
Накануне сочельника убирая елку достала ангела, долго любовалась – мил необыкновенно! Веселый, румяный, роза в коротенькой толстой ручке. Такого ангела спрятать в коробочку, а в пасмурные дни, когда почтальон приносит печальные письма и лампы горят тускло, и ветер стучит железом по крыше, тогда только позволить себе вынуть его, подергать за резиночку, полюбоваться. Повесила ангела высоко («В случае чего не достанет»). Вечером зажгли елку, пригласили кухаркиного Мотьку и прачкиного Лешеньку – праздник начался.
Валерочка вела себя мило, была со всеми ласкова, сердце ее оттаяло. Подняла на руки чудную свою лапушку лицом к ангелу.
– Ангел? – осведомилась та деловито. – Дай, пожалуйста.
Она дала.
Валерочка долго его разглядывала, гладила крылышки. Нагнула голову, поцеловала в щечку – милая ты моя!
В это время явилась соседка Нюшенька с граммофоном, начались танцы. Она носилась с детьми вокруг елки, водила хороводы и все время думала, что надо было все же упрятать ангела, чтобы случайно не сломали…
Потеряла ненадолго из виду дочуру, искала взглядом, увидела: Валерочка стоит со смущенным видом за книжным шкафом, рот и щеки вымазаны чем-то ярко-малиновым.
– Валя, что с тобой? – кинулась к ней. – Что у тебя в руке?
Та раскрыла улыбаясь ладошку с прилипшими слюдяными крылышками, сломанными и смятыми.
– Он был немножко сладкий, – сообщила.
Боже, краска ведь могла быть ядовитой! Вытереть скорей язык, дать теплое питье, пусть вырвет!..
Все, слава богу, обошлось, дочь веселилась с детьми у елки, а она плакала у камина бросая в огонь сломанные слюдяные крылышки. Подошла Валерочка, погладила снисходительно по щеке, утешила:
– Не плачь, глупенькая. Я тебе денег куплю…
Бежало время, зимы сменялись веснами, приходило лето, долгое-предолгое, наступала осень. Осыпался ближний лес, журавлиные стаи в небе, первый снег, катания на санях, праздники, именины, крестины. Выдался неурожайный год – пустые закрома в амбарах, толпы нищих за оградой просящих милостыню. Она мать троих детей, родила близняшек, мальчика и девочку. Леночка (имя в честь любимой младшей сестренки) веселая и озорная, Янек, напротив, тихоня и затворник: сидит часами в детской, что-то мастерит, клеит высунув язык.
Она скучает по Петербургу, по матушке, сестрам. Письма оттуда приходят редко, пишет по большей части любимая Леночка. Прислала фотографии: выросла, похорошела, того и гляди замуж выйдет.
От Маши ни слова. Портреты в газетах и журналах, новые сборники стихов, премьеры театральных драм. Ходят слухи о ее романе с Константином Бальмонтом, самим Бальмонтом! – такое невозможно представить. Зачитывалась им как и вся Россия с гимназической скамьи, многие стихи знала наизусть. «Открой мне счастье, закрой глаза». «В моем саду сверкают розы белые, сверкают розы белые и красные, в моей душе дрожат мечты несмелые, стыдливые, но страстные». Волшебные строки, перезвон хрустальных созвучий вливающихся в сердце с первым весенним счастьем, первой влюбленностью. Увидела его впервые въявь на квартире Маши. Забежала на минуту, забыла зачем. В гостиной рядом с сестрой сидел на софе картинно закинув нога за ногу знакомый по бесчисленным фотографиям Бальмонт в строгой визитке.
Она присела в поклоне чувствуя, что краснеет, он улыбнулся, произнес по-французски:
– Здравствуйте, мадемуазель блондинка.
– Здравствуйте, монсеньор…
То ли просипела горлом, то ли просвистела. Махнула торопясь сестре:
– Забегу позже, пока…
Волнующие воспоминания, родной, далекий Петербург! Там жизнь. Театры, концерты, выставки художников, ученые лекции. У людей какие-то цели. Занимаются благотворительностью, веселятся на балах, ездят к цыганам, продуваются в пух и прах за игорными столами, стреляются из-за женщин на дуэлях. А здесь, бог мой! Именины, крестины, молебствия с приходским батюшкой. Год за годом, одно и то же. Бесконечные гостевания: одни гости уезжают, другие приезжают. Крики, шум, звон тарелок. Безумно веселы, говорят одновременно, не слушают друг друга, отобедав расходятся, дамы в малую гостиную посудачить, молодежь на лужайку поиграть в крокет, мужчины в биллиардную покурить или на боковую до вечера. Монотонная череда дней точно мельничное колесо. Меховые вещи привезли из городского холодильника. Варочка в очередной раз окотилась. В соседнем лесничестве пожар. В Шепетовке волки загрызли ночью у арендатора двух собак.
Не забыть случай. Лесник затащил во двор деревенского парня: поймал на порубке. Отнял топор, наказал отработать в страдную пору, иначе в суд. Парень, злой, красный, в распахнутой рубахе, молча слушал, смотрел затравленно на лесника. Ей было стыдно, спряталась за крыльцо, чтобы парень ее не увидел.
– Лесник у него даже пояс отнял, – поведала вечером Владиславу.
– И правильно сделал, – последовал ответ. – Иначе мы скоро без леса останемся.
Странное бесчувствие…
Прокатилась в пику мужу одна заграницу. Побывала в Мадриде, Риме, Париже. Свободно путешествующая русская дама, молодая, свободная, беспечная. Забота одна: напомнить тоскливому педанту, чтобы вовремя выслал деньги. На туалеты к лицу, духи, крем для рук, пудру, массаж. Вернулась, ничего этого, оказывается, не надо: ты не головокружительная кокетка, а матушка-барыня, мать подрастающих дочерей и болезненного сынишки, купленный кружевной пеньюар на ночь тебе надевать смешно, потому что получишь в нем не утренний букет от отельного донжуана, а известие из сморщенных губ ключницы о том, что две коровы передоились, а одна стельная, а остальных и считать нечего, все одиннадцать дадут разве что общими силами четыре стакана молока, и что кучер выхлестнул вороному глаз, а деревенские ребятишки клубнику обтоптали, а прачка все шелковое белье ржавчиной перепортила, а повар пьет, а садовник малину продал, а куры не несутся, а свинью скотница не доглядела и она своих поросят сожрала, а если лакей клянется, что не свинья сожрала, а сама ключница, так это он врет, потому что живет с поваровой женой, и все они заодно и одним миром мазаны, а ей, ключнице, никаких поросят не нужно, хоть озолоти ее, а конюха напрасно выгнали, он теперь грозится гумно сжечь, и, конечно, барыне самой за всем не доглядеть, у ней сил не хватит…
Мужа она почти не видит. Баллотируется в земские гласные, председательствует в уездном общественном собрании, член местного комитета Красного Креста. Встает после завтрака, целует торопливо в щеку: «До вечера, дорогая». В уезде сплетничают о его связи с некоей особой содержащей модный магазин в Могилеве, ее это почти не трогает, чувства к нему давно остыли нет близости, понимания. Теплый когда-то дом сделался немилым, дуют из щелей ледяные сквозняки. Спасение от тоски – по-прежнему книги. Весной Тургенев, летом Толстой, зимой Диккенс, осенью Гамсун…